На санях
Шрифт:
Главный лозунг монархии сейчас: Хуан Карлос — король всех испанцев, вне зависимости от этнической принадлежности и политических взглядов. В условиях СССР повторить эту тактику в точности невозможно, генеральный секретарь не сможет выступать на эстонском, таджикском или армянском, но специально подготовленные визиты во все теоретически проблемные регионы с демонстрацией хорошего знания местных проблем и проявлением живой заинтересованности в их скорейшем разрешении будут совершенно необходимы. И туда, где ситуация напряженней, надо будет ездить снова и снова.
В Стране Басков, как в
Каким будет результат такой двухкомпонентной политики, пока непонятно, но рациональное зерно в ней безусловно есть. Вторгаясь в сферу, которая находится вне моей компетенции, рискну предположить, что национальная политика реформирующегося СССР будет строиться не на двух, а на пятнадцати разных стратегиях — с каждой союзной республикой по-своему, хотя скорее всего стратегий будет еще больше, учитывая наличие потенциально проблемных автономных образований, в особенности на Кавказе.
Кажется, ничего основного не упустил. Еще раз: передо мной три задачи. Первая — чтобы ЮВ отказался от иранского варианта в пользу испанского. Вторая — чтобы он сделал меня своим постоянным советником по «демократизации». Третья — в случае, если ЮВ от идеи либерализации все же откажется, не остаться в его восприятии «либералом». Я не имею своей программы, я — хороший инструмент для исполнения той программы, которую избирает ЮВ.
Идея! Предложу-ка я ему вот что. Скажу: а давайте я параллельно составлю альтернативную программу по дисциплинированию населения и воссозданию системы, разболтанной Хрущевым. На основании чилийского опыта, который мне отлично знаком.
То, что надо. Вот вам Хуан Карлос, а вот Пиночет. В первом случае я либерал, во втором — «ястреб». И в обоих вариантах «не губи меня, добрый молодец, я тебе еще пригожусь».
Так. Страничку с тезисами оставить, остальное сжечь.
FOOL’S DAY
Срываться на вокзал к последней электричке Марк не стал. И вообще передумал пускаться в бега. Чтение рогачовского дневника будто выпустило из него нетерпеливую, хищную жажду действия. Ярость перестала булькать кипятком в крови, утихла. На смену пришло что-то иное, пока не очень понятное, но исключающее всякую суетливость. Незаполошное, трезвое.
Во-первых, насчет «погуляй до завтра» Эсэс наврал. Сначала будет шевелить мозгами, как ему оправдаться за провал их поганой «операции». Если окажется, что виноват его, эсэсовский сексот, для «куратора» это большущий провал. Так что может и утаить факт от начальства. Конечно, в любом
Во-вторых, хорош он будет герой-народоволец, если удерет, не предупредив Екатерину Викторовну. Вот кому грозит настоящая беда. Эта «операция» у них сорвалась, но они придумают что-нибудь другое. По телефону такой разговор не проведешь. Значит, надо идти на занятия. Сказать, чтоб день рождения отменила и все контакты прервала. Конечно, контора догадается, почему к «объекту Китиха» не пришли гости и кто ее предупредил, но хрен докажут. А даже если взбеленятся и все же заметут, не откладывая в долгий ящик, тюрьма перестала казаться Марку чем-то невыносимо страшным. По сравнению с тем, через что проходит Рогачов. И не боится.
Вот это, с отчимом, было важнее всего остального. Заслонило и словно ополовинило остальные тревоги. Ибо уходит человек в вечный дом свой, и скоро заплачут плакальщицы. По сравнению с этим всё пустяки и поправимо.
Марк думал про это у себя в комнате. Слышал, как вернулись родители, как они старались не шуметь, о чем-то вполголоса переговарились, тихо смеялись. Сидел на кровати, выключив свет. Поставил будильник на пол седьмого. Уснул.
По пятницам у матери нулевая пара в институте, она уходила в начале восьмого. Отчим вставал сразу после этого. Брился, варил кофе, потом садился работать.
Марк дождался, когда закроется дверь кабинета, и вошел следом.
Рогачов стоял, уставившись на взломанный ящик. И на дневник, который остался лежать на столе.
Обернулся.
— Это… ты?…Прочитал?
Марк кивнул. На лице отчима появилась сконфуженная и растерянная — нет, виноватая улыбка.
— Значит, хреновый из меня актер? Ты заподозрил, и…
Как я мог быть таким слепым кретином, думал Марк, глядя на бледное, осунувшееся лицо, на запавшие глаза. Ведь знал же, что Рогачов не скотина и не мелкая тварь. Мог бы, должен был догадаться, что дело не в писательском боге кицунэ.
Отчим снял очки, потер переносицу.
— Что же мы будем делать? Я до последнего не хочу говорить Тине. Через неделю, две, максимум три скрывать станет невозможно, но пусть еще немного поживет в покое… Хотя что я объясняю. Ты ведь прочитал…
Утром, встав по будильнику, Марк долго подбирал слова, которые скажет. А сейчас понял, что ничего говорить не нужно. Просто подошел и обнял отчима.
Тот неловко, неуклюже погладил его по голове.
— Ты уж маму… Ну да что я тебе буду… Ты и сам знаешь.
Не надо менять фамилию. Останусь Рогачовым, подумал Марк.
А больше они ни о чем не говорили.
По дороге в универ Марк вспоминал, как вчера чуть не сиганул из окна. Воображал, что совершит геройский поступок, а на самом деле просто испугался черной полосы. Слабость это была. И трусость.
Про черные полосы незадолго перед смертью с ним говорил папа. Это было в день рождения Рэма, отец всегда отмечал — по-своему, перебирая фотографии, с последней из которых смотрел серьезный, большеглазый парень в новенькой гимнастерке с погонами.