На санях

Акунин Борис

Настя его не окликнула, не остановила. Думала.

Не первая причина и не вторая. Третья, неожиданная.

Подумала еще. Нет, всё-таки вторая. Он не из-за себя, а из-за меня. Чтобы не портить мне жизнь. Значит, он не слабый. Ответ на главный вопрос получен.

Настя посмотрела в небо. Оно было голубое, апрельское. Ни облачка. Улыбнулась и зажмурилась — очень уж ярко светило солнце.

Что надо делать, она знала.

Повернулась, пошла. Отсюда было недалеко, десять минут пешком.

Папа

спустился на проходную. Лицо встревоженное.

— Что-то случилось? Ты никогда ко мне на работу не приходила.

— Да, случилось.

— Тогда идем… Это ко мне. Пропуск после выпишешь, — сказал он дежурному. — Пойдем, пойдем. Я на третьем этаже. Ничего если пешком? А то в лифт обязательно еще кто-то сядет. Голова у тебя не закружится?

— Ничего, сегодня нормально.

Всё рассказала, пока поднимались по ступенькам. Она ведь не так много и знала. Когда вошли в кабинет, уже закончила.

Папа усадил ее в кресло, сам сел на подлокотник, приобнял за плечи. Покачал головой.

— Мда, причудливо тасуется колода… Я знал его старшего брата. Который погиб в сорок пятом. Не рассказывал он тебе?

— Нет. Он мало про себя рассказывает.

— Значит, всё так серьезно? — спросил папа, всё покачивая головой. И сам себе ответил: — Конечно серьезно.

— И опасно, да? — похолодела Настя. — Марка действительно могут за это посадить в тюрьму?!

Он грустно улыбнулся.

— Дурочка, я говорю про твои чувства. Но это ладно. Сама разберешься. И мама поможет, ты от нее не таись. А чепуху эту я сейчас улажу. Где он учится? На филологическом в МГУ? Он говорил, но я не помню.

— На журналистском. Четвертый курс.

Папа сел за стол, набрал номер на одном из аппаратов — очень короткий, всего три цифры.

— Привет, Егорыч. Бляхин. Я коротко, не буду отрывать. Слушай, кто у тебя по МГУ работает? Со студентами на журналистском факультете… Да нет, ничего такого. Просто твой Кузыкин там одного парня разрабатывает, которого трогать не надо. Пусть отъедет. Скажи ему: «На чужой каравай рот не разевай»… Да ничего страшного. Откуда Кузыкину было знать? Ему по должности не положено. Запиши имя: Марк Рогачов. Четвертый курс… Ага, бывай.

Повесил трубку, улыбнулся.

— Скажи своему Ромео, чтоб дышал свободно.

— Спасибо, пап.

— Для моей принцессы хоть звездочку с неба. — Снова подошел, легонько щелкнул по носу. — И знаешь что, пригласи его в гости. Я к нему присмотрюсь, а главное мама посмотрит. У нее, сама знаешь, глаз — лазер.

— Может быть потом. Не сейчас.

— Ну гляди. — Усмехнулся. — В мать пошла. Твердо знаешь, чего хочешь и как этого добиться. Так держать, Настена.

Отсиживая французский — поговорить с Екатериной Викторовной перед занятием не успел, — Марк думал о том, как всё запуталось. Простое, сложное, ясное, мутное.

То, что

объяснился с Настей — это правильно. Что не стал интересничать, разрабатывать образ героя-молодогвардейца, типа «я благородный-непреклонный» (хотя искушение было) — тоже правильно. По Насте видно, что она из декабристских жен. Поэма Некрасова «Русские женщины». «Ужасна будет, знаю я, жизнь мужа моего. Пускай же будет и моя не радостней его!»

«Правильное» и «простое» — синонимы.

Но жизнь-то ведь неправильная. В ней всё по отдельности простое, а вместе — ни хрена не простое.

Быть честным с Настей — просто. Вечером пойти к Мэри — еще проще. Но как погрузиться в пучину разврата (сам поморщился на свое ерничество), если все время видишь перед собой Настино лицо? Чтобы потом, всю жизнь, это было с привкусом гнили? Не получилось напиться родниковой воды — налакался из лужи?

А не пойдешь — этого, очень возможно, вообще никогда не будет. Так и загремишь во глубину сибирских руд, не испытав радостей плоти. Тьфу на тебя, клоун. Не пожив.

Жизнь — она вообще какая? Такая, как Настя, или такая, как Мэри?

Но ведь Насти нет и не будет, сказал себе Марк. Она далека, как небо, а мы, двуногие твари, обитаем на земле.

Так что: журавль в небе или синица в руках?

Уточним вопрос. Как жить?

С пустыми руками пялиться на журавля в небе? Или не заморачиваться небом, наклонить башку вниз и клевать с ладони семечки вместе с синичкой-сестричкой?

Глава 40

ЕN TRAINEAU⁴⁹

Укутанную в медвежье покрывало больную бережно несли четверо слуг. Голову Добрынин поддерживал сам. Сердито пыхтел, клял себя за мягкотелость. Во врачебном уставе сказано: «При замутненности сознания пациента лечащий врач вправе принимать решения противные воле больного, ежели таковые продиктованы попечением о его благе». Но поди-ка с нею поспорь, а сознание не замутненное — мерцающее: то засумерничает, то вновь прояснится.

Кажется, забылась?

Аристид Петрович наклонился, посмотрел на закрытые, утонувшие в страдальческих тенях глаза. Тихо велел:

— Погодите-ка… Ну-ка, плавненько разворачиваемся — и обратно.

Широкая дворцовая лестница позволяла произвести маневр безо всякой трудности. Двое нижних слуг, мелко переступая, подали вправо, двое верхних влево. Но тут глаза открылись. Они были ясными.

— На санях, — произнес по-французски еле слышный, но отчетливый голос. — Прошу вас, милый друг, я должна прокатиться на санях…