На скосе века

Коржавин Наум Моисеевич

Но после войн и революций. Под всё разъевшей темнотой Мне так же некуда вернуться С душой открытой и живой. И мне навек безмерно близки Равнины, что, как плат, белы, — Всей мглой истории российской, Всем блеском искр средь этой мглы. 1950

* * *

Сочась сквозь тучи, льётся дождь осенний. Мне надо встать, чтобы дожить свой век, И рвать туман тяжёлых настроений, И прорываться к чистой синеве. Я жить хочу. Движенья и отваги. Смой, частый дождь, весь сор с души моей, Пусть, как дорога, стелется бумага — Далёкий путь к сердцам моих друзей. Жить! Слышать рельсов радостные стоны, Стоять в проходе час, не проходя… Молчать

и думать… И в окне вагона Пить привкус гари в капельках дождя. 1950

На побывке

Уж заводы ощущаются В листве. Электричка приближается К Москве. Эх, рязанская дороженька, Вокзал. Я бы всё, коль было б можно, Рассказал. Эх, Столыпин ты Столыпин, — Из окон Ясно виден твой столыпинский Вагон. Он стоит спокойно в парке, Тихо ждёт, Что людей конвой с овчаркой Подведёт. На купе разбит он чётко. Тешит взор… И отбит от них решёткой Коридор. В коридоре ходит парень Боевой, Вологодский, бессеребреный Конвой. …Эх, рязанская дороженька, Легка, Знать, тебе твоя острожная Тоска. 1951

* * *

Песня дальняя слышна, Птицы шепчутся в кустах. Здесь покой и тишина. Значит, здесь я лишь в гостях. Зелень, зелень свыше мер, Мудрость бледного листа… От неверий и от вер Я до крайности устал. Оттого что всё в крови Сердце жёсткое моё. От отсутствия любви И нашествия её. Оттого что как закон Жизнь во всём даёт понять, Что затем я и рождён, Чтоб насильно смерть принять. Эта мысль теперь во всём. Даже в воздухе самом. Даже в дачной тишине — Не родной, а чуждой мне. 1952

Встреча с Москвой

Что же! Здравствуй, Москва. Отошли и мечты, и гаданья. Вот кругом ты шумишь, вот сверкаешь, светла и нова. Блеском станций метро, высотой воздвигаемых зданий Блеск и высь подменить ты пытаешься тщетно, Москва. Ты теперь деловита, всего ты измерила цену. Плюнут в душу твою и прольют безнаказанно кровь, Сложной вязью теорий свою прикрывая измену, Ты продашь всё спокойно: и совесть, и жизнь, и любовь, Чтоб никто не тревожил приятный покой прозябанья — Прозябанье Москвы, где снабженье, чины и обман. Так живёшь ты, Москва! Лжешь, клянёшься, насилуешь память И, флиртуя с историей, с будущим крутишь роман. 1952

Вступление в поэму

Ни к чему, ни к чему, ни к чему полуночные бденья И мечты, что проснёшься в каком-нибудь веке другом. Время? Время дано. Это не подлежит обсужденью. Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нём. Ты не верь, что грядущее вскрикнет, всплеснувши руками: «Вон какой тогда жил, да, бедняга, от века зачах». Нету лёгких времён. И в людскую врезается память Только тот, кто пронёс эту тяжесть на смертных плечах. Мне молчать надоело. Проходят тяжёлые числа, Страх тюрьмы и ошибок и скрытая тайна причин… Перепутано — всё. Все слова получили сто смыслов. Только смысл существа остаётся, как прежде, один. Вот такими словами начать бы хорошую повесть, — Из

тоски отупенья в широкую жизнь переход… Да! Мы в Бога не верим, но полностью веруем в совесть, В ту, что раньше Христа родилась и не с нами умрёт. Если мелкие люди ползут на поверхность и давят, Если шабаш из мелких страстей называется страсть, Лучше встать и сказать, даже если тебя обезглавят, Лучше пасть самому, чем душе твоей в мизерность впасть. Я не знаю, что надо творить для спасения века, Не хочу оправданий, снисхожденья к себе — не прошу… Чтобы жить и любить, быть простым, но простым человеком — Я иду на тяжёлый, бессмысленный риск — и пишу. 1952

* * *

Мне часто бывает трудно. Но я всё же шучу с друзьями, Пишу стихи и влюбляюсь. Но что-то в судьбе моей, Что, как на приговорённого, жалостливыми глазами Смотрят мне вслед на прощание жёны моих друзей. И даже та, настоящая, чей взгляд был изнутри светел, Что вдыхал в меня свежий, как море, и глубокий, как море, покой, Истинная любимая, кого я случайно встретил, Обрадовалась, но вдруг застыла, столкнувшись в глазах с судьбой… Я вами отпет заранее. Похоронен, как наяву. Похоронена ваша загнанная, ваша собственная душа. Я вами отпет заранее. Но всё-таки я живу, И стоит того, чтоб мучиться, каждый день мой и каждый шаг. Калуга, 1951

* * *

Как ты мне изменяла. Я даже и слов не найду. Как я верил в улыбку твою. Она неотделима От высокой любви. От меня. Но учуяв беду, Ты меняла улыбку. Уходила куда-то с другими. Уносила к другим ощутимость своей теплоты, Оставляя мне лишнее — чувство весны и свободы. Как плевок — высоту! Не хочу я такой высоты! Никакой высоты! Только высь обнажённой природы… Чтоб отдаться, отдать, претвориться, творить наяву, Как растенье и волк — если в этом излишне людское. Это всё-таки выше, чем то, как я нынче живу. Крест неся человека, а мучась звериной тоскою. Калуга, 1951

Влажный снег

1

Ты б радость была, и свобода, И ветер, и солнце, и путь. В глазах твоих Бог и природа И вечная женская суть. Мне б нынче обнять твои ноги, В колени лицо своё вжать, Отдать половину тревоги, Частицу покоя вобрать.

2

Я так живу, как ты должна, Обязана перед судьбою. Но ты ведь не в ладах с собою И меж чужих живёшь одна. А мне и дальше жить в огне, Нести свой крест, любить и путать. И ты ещё придёшь ко мне, Когда меня уже не будет.

3

Полон я светом, и ветром, и страстью, Всем невозможным, несбывшимся ранним… Ты — моя девочка, сказка про счастье, Опровержение разочарований… Как мы плутали, но нынче, на деле Сбывшейся встречей плутание снято. Киев встречал нас весёлой метелью Влажных снежинок — больших и мохнатых. День был наполнен стремительным ветром. Шли мы сквозь ветер, часов не считая, И в волосах твоих, мягких и светлых, Снег оседал, расплывался и таял. Бил по лицу и был нежен. Казалось, Так вот идти нам сквозь снег и преграды В жизнь и победы, встречаться глазами, Чувствовать эту вот бьющую радость… Двери наотмашь, и мир будто настежь — Светлый, бескрайний, хороший, тревожный… Шли мы и шли, задыхаясь от счастья, Робко поверив, что это— возможно.