На темной стороне Луны
Шрифт:
«Пак никогда не упоминал „Чиройли“… — подумал Тура снова. Он все время об этом думал. — И официантка, и повар заявили, что никогда не видели его раньше…»
От высотной гостиницы показался автобус.
«Удостоверения нет, — вспомнил Тура. — Сколько меня раз оштрафуют, пока я привыкну покупать билеты и компостировать?»
— Угрохали деньги, — сказал, ни к кому не обращаясь, желчный невысокий мужичок, которого Тура перед тем видел в чайхане. — Миллионы положили на небоскребы да на транспортные развязки, а чай попить негде…
Жена
В прихожей он снял и повесил на плечики пиджак, и только тут наткнулся на пустую петлю кобуры, и это прикосновение к легкому пустому кожаному футляру для оружия больно ударило в сердце — на мгновение он испугался, что пистолет потерян, еще не ушла многолетняя привычка. В следующий миг вспомнил, чертыхнулся и подумал, что теперь сам стал похож на эту кобуру — пустой, поношенный, никому не нужный. Он снял брючный ремень, стащил с него плечевые лямки кобуры и закинул ее на шкаф.
Услышав мужа в прихожей, Надежда выключила утюг, пошла навстречу. Ткнулась тяжелой грудью в подставленные ладони.
— Переживаешь? — спросила тихо.
Утром накоротке Тура успел рассказать ей о случившемся.
— Но Андрея все равно не оживить. Правда? Ты видел его?
— Да. Я с ним уже попрощался. Как Сайда?
— О чем ты говоришь? Я только от нее. Там сейчас Назраткулова с невесткой. Ты куда-нибудь сейчас заезжал?
— Выбирал себе шляпу. Сколько я знаю пенсионеров, все в костюмах и шляпах.
— У тебя и костюма нет. К Алишеру на свадьбу одеть нечего.
— Теперь уже неважно.
— Ну что ты ешь себя? Ты такой молодой и уже можешь не работать. А мне еще трубить и трубить. Ну хочешь — уедем к моим родителям! — Это было ее давней мечтой. — Лес, зелень. Осенью полно грибов. Дожди. Никакой жары. А захочешь работать — в Можайске рабочие руки всегда нужны. Можно в Поречье устроиться. Поближе.
— А жить?
— У наших! Дом ведь большой, свой. Места хватит… — Она не отпускала его, прижимаясь все сильней. Тура невольно взглянул на часы, она перехватила его взгляд: сын был в городском пионерском лагере, скоро должен был возвратиться. — Сколько раз они нас приглашали!
— Ты забыла, — Тура осторожно отстранился. — У нас, узбеков, не принято двум мужикам жить в одном доме. Хозяин должен быть один. Меня засмеют друзья.
— Один из них уже звонил.
— Кто?
— Силач.
— Валька Силов! — удивился Тура.
— Ну да, Силов, — спокойно сказала Надежда, будто ничего особенного не было в этом звонке — подумаешь: звонил пять лет назад, теперь позвонил сегодня. Кто считается? Тем более что жил он здесь же, в милицейском доме, в соседнем подъезде.
— Валька уже знает про меня?
— Весь дом знает.
— Что-нибудь просил передать?
— Нет. Спрашивал — как ты?
— А что — как я? Я — в порядке. Завтра у меня занятия в университете
— Ты же больше не работаешь!
— Какая разница! Я в уголовном розыске не работаю…
Надежда отодвинула его от себя на длину вытянутых рук и, полыхая своими разными глазами — один зеленый, другой синий:
— Я живу с тобой пятнадцать лет. Но все равно не понимаю…
— Спроси — объясню, — с готовностью согласился Тура.
— Убили твоего друга, тебя самого вышибли с работы. А ты собираешься к своим недоумкам в университет — объяснять про косвенные доказательства. Как это можно понять?
Тура прижал ее к себе и тихо, ласково, почти шепотом сказал:
— Я давно чувствовал, что им нужен только повод освободиться от меня. Это рано или поздно должно было случиться…
— И что?
— А то, что в моей служебной аттестации написано — «лично скромен». Это неправда…
— Почему? Уж кто тогда скромен, если не ты?
— Слушай, что говорю. Кроме тебя, нет на свете человека, которому я мог бы это сказать. Это ошибка! Я только внешне скромен. Я бы сказал — скован. Это недостаток воспитания. Я воспитанный человек — он всегда одинаково раскован. Даже с незнакомыми людьми. Я вовсе не скромен — во мне, видимо, бушует огромная тайная гордыня…
— В чем? В чем она выражается?
— В самомнении. Помнишь, пишут на циферблатах часов — «на 17 камнях». Я думаю о себе, что я — анкерный камень, незаметный, нерушимый камешек, на котором закреплен механизм. Если эти камни расшатаются и выпадут, часы можно выбрасывать. Я хочу быть анкерным камнем, и я не дам себя просто так выковырнуть…
Надежда снова посмотрела на него, и глаза ее наполнились слезами боли, досады и любви:
— Эх, ты, Турень-дурень! Любимый мой дурак… Ты знаешь, что тебя за глаза называют «нищий начальник»?
— Знаю. Жалко, что нет такого значка. Я бы носил…
— К сожалению, его бы еще раньше перед тобой выхлопотал себе Равшан Гапуров… Или Назраткулов…
Тура часа два крепился, а потом не утерпел, позвонил в отдел. Старший оперуполномоченный Какаджан Непесов обрадовался:
— Рад слышать ваш голос, устоз… Как вы? Как ваша семья? — Они словно и не виделись утром в управлении. Традиционные вопросы приветствия звучали у Какаджана сердечно. — Как настроение?
— Все в порядке, спасибо. Как вы?
— Тоже все нормально.
— Что нового по «Чиройли»? — спросил Тура. — Сдвинулось?
— Нет. Пока все на том же месте. Нечем порадовать.
— У Пака в рабочем плане значится «Чиройли»? Смотрели?
Непесов помялся, потом, приглушив голос, быстро сказал:
— Нас предупредили, устоз, — не давать никакой информации никому. Приехал следователь по важнейшим делам с бригадой. По вам…
— По мне?
— Я слышал. Так говорят в управлении… А «Чиройли» в плане Пака не значится. После обеда к нему должен был заехать Атаходжаев из Учкувы, но Пак отменил встречу, передал, что будет занят…