Набат
Шрифт:
— Утром будет митинг, там и внесешь… Надо, чтобы видел народ.
— А я спешил…
— Доложу секретарю, что ты пришел раньше всех, — дежурный закурил, — бюро только недавно закончилось. Сколько собрали?
— Тридцать три тысячи пятьсот пятьдесят.
— Сейчас посмотрим, — порылся в бумагах. — В два раза больше контрольной цифры.
Кивнул Тасо.
За наружной дверью послышались тяжелые шаги. В приемную вступил худощавый мужчина невысокого роста, снял кепи, обнажив лысину, он долго тяжело дышал,
— Здравствуйте.
Поискав глазами, на что бы сесть, опустился на стул у окна. Дежурный выжидающе смотрел на него, пытаясь угадать, кто он и с чем пожаловал.
— Беженцы мы. До партийного секретаря мне.
Дежурный соображал: беженцы? Откуда они здесь?
— Целый месяц день и ночь идем. Когда добрые люди подвезут, а больше пешком. Не думали, что останемся живы. Бомбит, проклятый, дороги, все живое поливает свинцом.
Услышав о немцах, дежурный сразу пришел в себя и исчез в кабинете секретаря.
С нескрываемой неприязнью оглядел Тасо беженца: «На его земле враг, а он бросил все и убежал».
— Отсюда куда побежишь? — спросил он беженца.
Тот вначале опешил, в больших глазах мелькнуло удивление, а когда пришел в себя, двинулся на Тасо:
— Больные мы, понял? Больницу разбомбило…
— Ну и что? — понизил голос Тасо.
— Немцы хватают всех и закапывают живьем! Может, ты свалился с луны? Или ты хочешь, чтобы я увел назад этих несчастных детей? — беженец мотнул головой в сторону окна, и, схватившись рукой за сердце, снова тяжело опустился на стул. — Ты думаешь, я трус? Что ты взъелся на меня! — простонав, упал грудью на подоконник.
Отвернулся от него Тасо, посмотрел в окно: в палисаднике сидели в разных позах человек десять.
Из кабинета выглянул дежурный, торопливо пригласил:
— Товарищ, зайдите.
Поднимался беженец тяжело, и Тасо невольно задержал на нем взгляд: «Э, да он совсем старый. Нехорошо получилось, поторопился я обидеть человека».
Через некоторое время позвали и Тасо.
За широким столом сидел секретарь Барбукаев, а слева от него на высоком стуле беженец. Остальные два секретаря полулежали в глубоких креслах, в которых только что спали.
— Здравствуйте, — Тасо приподнял шапку.
Барбукаев кивнул ему, пробарабанил длинными пальцами по подлокотнику кресла, вышел из-за стола.
— Вот что, райком решил направить прибывших товарищей в Цахком. Надеюсь, вы сумеете окружить их вниманием.
Услышал это Тасо, задумался.
— Ты не понял, Сандроев? — повысил голос секретарь.
— Слышу…
Секретарь с укоризной произнес:
— Советские люди попали в беду, и мы обязаны помочь им. Это долг, товарищ Сандроев, долг коммуниста. Наконец, это указание партийных органов, — строго добавил секретарь.
— Они не обидятся на нас… Мы еще не разучились принимать
— Вот это другой разговор. Подумай, где их разместить.
— У меня большой дом.
— Спасибо, товарищи!
— Вы попали к друзьям, товарищ Коноваленко. Не беспокойтесь, Сандроев добрый человек.
Секретарь многозначительно глянул на Тасо.
— В обиду не даст, в этом я уверен.
Беженец взял со стола кепку, раскланялся:
— Не смею больше затруднять вас.
— Это наш долг.
За беженцем закрылась дверь, и Барбукаев обратился к Тасо:
— Считай, что тебе дали важное партийное поручение. Беженцев, конечно, мы могли устроить и здесь, но у вас им будет лучше, а потом, и это главное…
Зазвонил телефон, и секретарь устало сиял трубку:
— Барбукаев слушает! Да.
Секретарь встал:
— Ясно! Будет объявлено. Понятно. Разошлем членов бюро. Все спокойно. Сегодня прибыли в район первые беженцы. Уже разместились в Цахкоме. Все ясно. До свидания.
Барбукаев повесил трубку и взволнованным голосом объявил:
— По радио будут передавать митинг трудящихся из Орджоникидзе! Ожидается выступление секретаря обкома партии.
Секретари райкома поднялись со своих мест, а Тасо не удержался:
— А я думал…
Но тут же осекся. В другой обстановке его невольно вырвавшимся словам, может быть, придали иное значение, но в тот момент не обратили внимания.
— Митинг в райцентре отменяется. Деньги пусть сдают в сберкассу. Пошлите на радиоузел и почту ответственных работников райкома с поручением обеспечить бесперебойный прием и трансляцию выступления. Туда, где нет радио, передадим по телефонным проводам.
Голос Барбукаева был требовательно-властным, усталости как не бывало:
— Сейчас же лично обзвоните партийные организации, пусть готовятся.
Барбукаев повернулся к Тасо:
— А ты сдай деньги и немедленно отправляйся в аул, не задерживайся в районе, тебе надо успеть оповестить людей. Смотри, все до единого должны услышать передачу!
— Да разве успею добраться с этими беженцами? — озабоченно сказал Тасо.
Барбукаев не понял, о ком шла речь, переспросил:
— С какими беженцами?
— Ты забыл о беженцах?
— Ах да… Мы их отправим с кем-нибудь.
— Тогда я пойду.
— Не забудь сразу же сообщить в райком о настроении колхозников, — бросил вдогонку Барбукаев.
В приемной у окна сидел Коноваленко: он выжидающим взглядом встретил Тасо.
— Сейчас я уйду один…
У Коноваленко вытянулось лицо, худое, морщинистое, с обвислыми щеками.
— Так надо, очень… Секретарь обкома по радио будет говорить.
— Сейчас? — Коноваленко засуетился, оглянулся на репродуктор, нахохлившийся в углу.