Начиналась жизнь

Сито Файвл Соломонович

Один из рабочих подмигнул другому:

— Ейн бравер кнабе!

И вот на площади собралось свыше десяти тысяч детей города Берлина. Бэрл вышел на трибуну, развернул красное знамя, которое он привез с собой из Страны Советов.

— Геноссе! — начал он единственным известным ему немецким словом. — Геноссе! Меня послал центральный комитет «Юных Спартаков» всего РСФСР передать вам красное знамя. Держите его высоко, и пусть оно призывает вас к борьбе за советы.

Громкие аплодисменты раздались на площади Берлина.

Бэрл высоко держал знамя и кричал:

— Геноссе! Скажите вашим отцам…

Внезапно за спинами детей показались полицейские и начали разгонять их резиновыми дубинками.

Один из полицейских схватил Бэрла за воротник и хотел сбросить его с трибуны, но мальчик быстро повернулся, сделал шаг назад и с ловкостью футболиста ударил ему ногой прямо в физиономию. Потом живо соскочил с трибуны и дал стрекача.

— Значит, так… — говорил Юдка, — организуем в нашем детдоме ячейку «Юного Спартака»?

— Даешь! — закричали все.

— Хорошо. Итак, все, кто тут присутствует, с сегодняшнего дня юные спартаковцы. Согласны?

— Согласны!

ТРИ НОВЫХ ГЕРОЯ

Шраге сказал, что завтра, в четверг, детский дом устраивает «облаву». Однако оказалось, что в четверг облаву устроить нельзя, и ее отложили на пятницу. Но в пятницу весь день шел проливной дождь, такой сильный, что невозможно было показаться на улицу; поневоле пришлось отложить облаву на субботу. А в субботу было очень грязно после дождя, и пришлось перенести облаву на воскресенье.

В воскресенье день был солнечный. Солнце подсушило грязь. Вечером старшие мальчики вместе с Шраге и Юдкой отправились на рынок и вокзалы. Они собирались устроить облаву на беспризорных детей улицы, у которых нет крова, нет ничего, кроме хитрых глаз и проворных ног. Но вышло наоборот. Беспризорные устроили облаву на детдомовцев. Заметив, что к ним приблизились дети в сопровождении милиционера и еще какого-то гражданина, беспризорные принялись швырять в них камнями. У Бэрла тотчас же зачесались руки. Он схватил камень и замахнулся было, но Шраге заметил и удержал его.

По вечерам рынок пустеет. По вечерам — это хорошее пристанище для всех лишенных угла, для всех, кто не имеет или не хочет иметь иного места для ночлега. По вечерам пусты все лавчонки и ларьки, где днем располагаются толстые торговки. Бездомный может удобно устроиться в ларьке, укрыться лохмотьями и — спокойной ночи!

Они и спят спокойно в этих пустых лавчонках, пока утром не растолкают их пинками в бок базарные сторожа.

— Ну-ка, хозяева! Пора на работу! Поглядите, солнце давно взошло! Эв-ва!

Тогда ребята поднимаются со своих жестких постелей и расплываются по рынкам, вокзалам и улицам города. Каждый промышляет по-своему: один тащит или попрошайничает, другой помогает хозяйкам нести корзинки с рынка, кое-кто пилит дрова,

а некоторые просто стоят на главной улице, высмеивают прохожих и весь мир.

Шраге хорошо знает этих детей улицы. Он знает, чем дышит каждый их них, знает их затаенные желания и путаные мечты. Хорошо знаком ему и рынок. Каждый уголок, где прячутся беспризорные, каждый опрокинутый лоток, где они ночуют, — все это известно ему. Вот почему ему не пришлось долго искать. В тот же день он привел в детдом трех беспризорных.

Одного из них звали Айзик. У него было узкое лицо с длинными, торчащими кверху ушами. Уши эти всегда были красны. Он отморозил их.

Было это так.

Сестра Айзика лежала в гипсе и больше года не поднималась с постели. Деревья кудрявились в весеннем цвету, прошло солнечное лето, сменила его осенняя слякоть, потом наступили морозы, а сестра Айзика все лежала в постели, скованная гипсом.

Замерзший вошел Айзик в комнату, тихонько забился в угол и принялся жевать раздобытый где-то кусок макухи. Заплаканные глаза сестренки точно кололи его и мешали спокойно есть. Он повернулся к ней спиной и снова вонзил зубы в твердую макуху.

Сестренка расплакалась и стала колотить худыми ручонками по кровати.

Вбежала мать, молодая женщина с наполовину уже седыми волосами.

— Что случилось?! — вскричала она.

Айзик молча рвал зубами черствую макуху, крепко держа ее обеими руками. Девочка кричала без умолку, царапая ногтями разлезшийся матрац.

— Что такое? Боже мой, что же случилось наконец? — бегала от дочери к сыну взволнованная мать.

Весь последний год в доме не было ни куска хлеба. Озлобленная женщина металась целыми днями, как затравленный зверь, и готова была растерзать каждого.

— Отдай ей! — рванула она из рук Айзика макуху.

Айзик вцепился в ее юбку, не давая отойти. Но мать отшвырнула его, и он упал. Тоненькая струйка крови потекла по его лицу. Некоторое время он лежал неподвижно вниз лицом, потом с истерическим криком выбежал из комнаты.

Завывала метель. Снежные тучи затянули небо. Улицы утопали в белесоватой мгле.

Его бросало из стороны в сторону, тащило по улицам и переулкам, а потом, окоченевшего, занесло на вокзал. Всю ночь он растирал свои отмороженные уши.

С тех пор перевидал он немало городов. Летом ночевал в рыночных ларьках, под крыльцом, на скамье в сквере. Зимой ночевал на вокзале. Отмороженные, торчащие кверху уши навсегда остались красными.

Второй, Фишка, — изможденный мальчик с кривыми ногами и плоским носом на озлобленном лице.

…У Фишки была только мать. Высокая молодая женщина, веселая, но злая. Когда голод вытащил на рынок все ее имущество, мать начала поздно возвращаться домой, часто навеселе, с всклокоченными волосами. В доме появлялись какие-то мужчины.