Над бездной
Шрифт:
Кто он, назвавший себя злодеем, но пощадивший ее? Она нигде его прежде не видела, а если и видела, то не запомнила этого лица в массе других. Не красота влекла теперь ее сердце к незнакомцу, а самоотвержение, с каким он отказался даже от ее благодарности, когда ему ничего не стоило быть принятым в круг ее знакомых.
Взоры красивого человека не могли сбить с толку Люциллу, в такие юные годы уже опытную кокетку, отправившую со вздохом разочарования не одного любовных интриг мастера без малейшего успеха из своей гостиной. Она умела читать таинственные иероглифы и взора, и тона речи, и самого цвета лица.
Ей
Люцилла мечтала, не стараясь отогнать от себя это чувство любопытства, главную черту ее характера. Страсти она не чувствовала и не могла чувствовать, — это было чуждо ей. Фламиний был для нее не больше как загадкой, которую она решит во что бы то ни стало. Ее думы перенеслись к анализу самой себя. Почему ей взгрустнулось минутно на лестнице? Зачем отдала бы она тогда все свои сокровища, чтоб только еще минуту побыть в колеснице с тем таинственным человеком? Неужели это любовь, та роковая любовь, о которой она много слышала? Люцилла высунулась в окно и стала жадно впивать ночную прохладу; ей было жарко, душно. Нет, она не любит его, не может любить человека, не зная, кто он… но она это узнает… а если он достоин любви, но отвергнет ее любовь, если он не внемлет ни ее зову, ни ее обещаниям протекции со стороны ее отца для выгодной карьеры службы? Если он отвернется от нее, как она сама отворачивалась до сих пор от всех? Что ей тогда делать? Забыть его? Да, она его забудет, ее характер не может превратиться из твердого, практического в сентиментально-мечтательный; она не может теперь и никогда не будет долго изнывать в тоске о чем-нибудь.
— Не тосковать, а действовать! — вскричала она у окошка, стиснув свои сильные руки так крепко, что они затрещали. В эту минуту она была больше, чем когда либо, дочерью, похожею на своего отца, честного, но упрямого Люция Семпрония, иметь дело с которым было сущею пыткой.
— Нет, не навсегда мы расстались!.. Я узнаю, кто он, и стоит ли мне думать о нем.
Она хлопнула в ладоши.
— Лида, зажги лампу! — приказала она вошедшей рабыне.
Лампа зажжена.
— Лида, напиши от моего имени приглашение Росции завтра на обед ко мне.
Письмо написано. Люцилла приложила свою печать.
Сделав все, что можно было до сих пор сделать для достижения своей цели, Люцилла спокойно разделась, приняла теплую, ароматическую ванну, приказала умастить ее тело дорогой косметикой, без чего никто из богатых тогда не ложился спать, оделась в ночное платье и улеглась на мягкие, зимние пуховики под теплое одеяло.
Фламиний и Цезарь не снились ей; не вздумалось ей и поблагодарить кого-либо из богов за спасение своей чести. Каменное сердце ее как будто решило, что все так и должно было с нею случиться, как случилось. Ни подозрения на Тибуллу, ни гнева на Цезаря, ни страха за повторение ловушки, ни восхищения красотою незнакомца-героя — ничего больше не пронеслось в ее успокоившейся голове.
Ночь минула.
Рабыни сошлись к ложу своей проснувшейся повелительницы. Люцилла сладко потянулась на пуховиках, зевнула и расхохоталась.
— Какой потешный сон приснился мне, мои милые ундины! — сказала она. — Будто батюшка
Ни одного слова о вчерашнем.
Отец застал «неукротимую» за ее любимою работой: она, напевая веселые песни, оканчивала небольшую картину, изображающую музу Терпсихору, преподающую урок танцев молодым поселянкам.
— Дитя мое, — сказал он, — что с тобою случилось?
— Ничего дурного, милый батюшка, — ответила Люцилла с улыбкой.
— Скандал на весь город!
— Для Цезаря, а не для меня. Он больше не посмеет ухаживать за мной, вообразив, будто сами боги на моей стороне.
— Нечему тут смеяться!
— Цезарь сочинил себе генеалогию от самой Венеры через ее сына Энея; я ему объявлю, что я его прабабушка, — от этого и не попала в его сети. Он — мой потомок, прапрапраправнук!.. ха, ха, ха!.. я объявлю, что я не дочь твоя, а Венера, восхитившая девочку на Олимп и улегшаяся вместо нее в колыбель. Глупцы поверят этой нелепости.
— Кто спас тебя, Люцилла?
— Не знаю. Он молод, прекрасен и робок; он назвал себя злодеем и отказался сказать мне свое имя.
— Понимаю. Он побоялся меня. Это, верно, один из противников Юлия Цезаря, насолив ему, он не посмел увезти тебя.
— Я сама почти уверена в этом; но, батюшка… его взгляд был не взором сладострастного губителя… нет!.. его взор, восторженный и робкий…
— Забудь этого человека, моя милая.
— Зачем?.. напротив, тайна возбудила мое любопытство… я узнаю, кто мой избавитель. Я умею читать мысли людей, его взор сказал мне, что это не злодей и что он любит меня.
— Люцилла!
— Батюшка, если я ошиблась, то мои мысли переменятся, но теперь… теперь я люблю моего героя… это — мой избранник.
— О, горе!.. что с тобой, дитя мое?.. ты, холодная ко всем…
— Холодная к льстецам и лгунам, я ощутила теплое чувство расположения к человеку, сказавшему мне о себе правду. Он сознался мне, что он — погибший человек, друг какого-то палача. Настоящий злодей не скажет этого. Я люблю его, я его избрала… ничто не сломит моей энергии… я найду его, узнаю его душу… и если он окажется достойным…
— После сватовства Цезаря и Цицерона!.. о дитя мое!.. одно горе готовишь ты мне!
— Он — или никто!
— Неукротимая!
Глава V
Мученье расточителя. — Отец в затруднении
Росция уговорилась с Фламинием, что он, спасши Люциллу, заедет к ней сообщить об этом.
Напрасно прождав до ночи своего любимца, актриса начала беспокоиться за участь Люциллы. Бесхарактерный юноша мог найти скучною предстоящую ему долговременную процедуру ухаживания и, не задумываясь, увезти красавицу насильно в свое поместье. Омут, в который попала бы Люцилла, был бы гораздо худшего сорта, чем сети Цезаря. Красавица, раз попавши в руки одного из приверженцев Люция Катилины, могла пропасть без вести навсегда, или найтись на знаменитой «мышиной лодке», как называли корабли морских разбойников.