Над бездной
Шрифт:
— Ты, мать такого очаровательного ребенка, решилась на тот ужасный шаг, а Катилина даже за эту жертву все-таки не любит тебя.
— Один только миг любви подарил он мне, Преция. Это было в тот день, когда, по приказанию Суллы, он носил по всему Риму на копье голову какого-то гражданина. Дикая смелость его взора, смелость, свойственная и моей душе, бестрепетной, как дух амазонки Пентизелеи, эта смелость решила мой выбор. Он — Ахиллес, а я его Пентизелея; он полюбит меня, хоть в момент моей смерти, как тот неуязвимый герой полюбил царицу амазонок, пронзив ее грудь под стенами Трои.
Моя любовь — загадка для меня самой. Я люблю какою-то странною любовью без ревности. Я говорила тебе о Люцилле…
— Росция помешала своим несвоевременным потчиваньем.
— Да, Люцилла непременно должна принадлежать нашему союзу.
— Она в него вступит, потому что все таинственное и ужасное нравится ей.
— Без сомнения. Но она не вступит в наше братство, пока не утратит того, что одно отдаляет ее от нас, — чистой репутации. Когда то, что многие теперь справедливо считают клеветою, будет правдою, тогда Люцилла будет употреблять чары своей красоты не для гордых насмешек над безнадежными вздыхателями, а для нашей пользы.
О, Катилина!.. мрачная таинственность культа этого живого кумира очаровательна для меня!.. не только двоюродную сестру, — я ему сына моего принесу в жертву, когда он вырастет. Мой Публий будет служить союзу, несмотря на противодействие отца. Я не такова, как Орестилла; она — трусливое существо, любящее только наряды и пиры; она не понимает даже сущности стремлений нашего героя; она его любит, сама не зная за что, — за красоту и ухаживанье… безобразный скряга Афраний даже бьет ее, а она живет изо дня в день в домашнем аду, не разводясь с мужем. Я не такова — я владычица моего дома и имения; я никогда не проживу моего приданого. Я делаю, что хочу, потому что Квинт Аврелий больше мой раб, нежели муж.
Юлий Цезарь, смелый на все, не решается произнести роковую клятву. Его колебания и смешны для меня и неприятны. Заметив его любовь к моей неприступной кузине, я сама вызвалась доставить успех его бесплодным ухаживаниям, если он согласится быть нашим.
— А он?
— Согласился.
— Перехитрит он тебя, Семпрония!.. Люциллу он покорит, а клятвы союзу не даст. Напрасно ты доверила ему слишком много! может случиться беда для всех нас.
— От Юлия? — никогда!
— Нас никто не может тронуть, пока Сулла не сложил свою власть, а если он…
— Скоро Катилина провозгласит сам себя диктатором.
— Мечты золотые!.. как бы не разлетелись они в прах! — сказала Преция со вздохом.
— Репутация, которую он себе составил в такое короткое время, до того ужасна, что никто не осмелится сказать слово против него.
— А я постоянно боюсь, Семпрония, за мое будущее… я имею странное предчувствие чего-то ужасного для меня и Цетега.
— Поди ты с твоими предчувствиями!.. ха, ха, ха!
— Когда он взял меня в свой дом женою и хозяйкой, мне приснился ужасный сон… я видела на шее Цетега шарф из грубого холста… потом это превратилось…
— Полно!.. какая ты смешная, Преция!.. Я никогда не вижу никаких снов и не имею предчувствий, но готова каждый день умереть за наше общее дело. Катилина
— Когда же ты кончишь дело с Цезарем и Люциллой?
— Когда удастся.
— Ничего вам не удастся, клянусь всеми моими ролями! — прошептала Росция за развалинами вне себя от волнения.
Фламиний всю ночь клял свое несчастие в игре, тщетно пробуя играть на счастье Люциллы и призывая всех богов. Лентул обыграл и его, и Курия, и Афрания. Обыграл их фальшивый игрок и в кости, и в корабли, и во все другие игры.
Ланасса торжествовала, принудив Фламиния дать ей вексель на большую сумму с огромными процентами для уплаты процентов по заложенному поместью, которым владел вместо него еврей.
Уже третья ночная стража готовилась к смене, когда веселые гости стали расходиться из дома актрисы.
Цицерон, совершенно трезвый, отправился домой, но Юлий Цезарь, Фламиний, Лентул и другие не намеревались возвратиться к своим пенатам раньше утренней зари.
Они написали углем на дверях меняльной лавки ростовщика Натана из евреев: «Здесь покупает и продает человеческую совесть усердный чтитель Юпитера и Венеры, друг богатого Клеовула».
На лавке же грека Клеовула, отца Ланассы, выставили такую надпись: «Здесь обдирает с живых и мертвых людей кожу благочестивый поклонник Иеговы, друг богача Натана».
Еврей и грек были между собою заклятыми врагами, как и их дочери.
На форуме молодые люди навязали нескольким статуям рога из соломы, намалевали красные усы и бороды киноварью с прибавкою разных надписей на пьедесталах.
Юлий Цезарь, бывший в то время одним из жрецов Юпитера, провел товарищей в Капитолий.
Войдя в храм, они связали дремавшего дежурного храмового прислужника, немножко выпившего от скуки одиночества, и положили его к подножию жертвенника на лежавшие там на полу небольшими вязанками дрова, приготовленные для ожидаемых жертвоприношений.
Перебудив в нескольких домах мирных граждан оглушительным петушиным криком или кошачьим мяуканьем под окнами, неугомонные шалуны наконец при свете утренней зари разбрелись по своим домам.
Глава II
Люцилла
Росция легко могла помешать козням Юлия Цезаря, рассказавши о них отцу Люциллы, но она этого не сделала, опасаясь, что честный, прямодушный сенатор начнет в гневе совершенно бесполезный процесс с шалуном и припутает как ее, так и Цицерона в качестве свидетелей.
Люций Семпроний Тудитан, сын Кая, консула, погибшего во время террора, при владычестве ужасного Мария, не добивался никогда консульства, предпочитая спокойно служить в должности то военного, то гражданского претора в разных, близких и далеких провинциях, где он, не пятная своей репутации именем грабителя, тем не менее, умел нажить себе громадное состояние больше чем в 200 миллионов сестерций, что, однако, не было редкостью в те времена.
Благодаря его умеренной жизни и малочисленности семейства, этот капитал рос с каждым днем.