Надежный тыл
Шрифт:
— Тогда скажи. И я остановлюсь.
Я замолчала. Сказать это было бы честно, но я почему-то не могла. Вместо этого, сама не зная почему, задала другой вопрос:
— Где… где ты сейчас живёшь? — слова прозвучали неожиданно даже для меня самой.
— В служебной квартире, — ответил он, слегка улыбнувшись, но улыбка эта была какой-то усталой. — Она большая, купили её три года назад… просто чтобы была. Видишь, пригодилась. Мы с Кирой там.
— С Кирой? — я резко выпрямилась в кресле, почувствовав, как удивление пробежало электрическим разрядом по всему телу. — Она что…?
—
Он потер лоб, и мне вдруг стало ясно, что головная боль мучает не только меня. Эти шесть дней дались ему ничуть не легче.
— Это… — я не могла подобрать слова, хотя мысли крутились в голове вихрем. — Она сделала это осознанно? Она же ещё подросток…
— Шестнадцать, — перебил он, опуская руки на стол. — Её выбор. Она взрослее, чем кажется. И да, осознанно. Её слова были… очень определёнными.
— Ей… сейчас непросто, — тихо сказала я, чувствуя, как эти слова звучат слишком банально на фоне всего, что он только что описал.
— Ей больно, Алина, — перебил он, его голос был глухим, но от этого ещё более пронизывающим. — Больно настолько, что все эти дни она плачет. Плачет по ночам, когда думает, что я не слышу. Плачет утром, пока собирается в школу. Плачет даже в школе, а потом стискивает зубы, собирает всю свою силу в кулак и возвращается ко мне. Не домой к матери, Алина, — он поднял на меня взгляд, полный боли и какого-то странного самообвинения, — а ко мне. Ко мне, предателю-отцу.
Я сжала пальцы на коленях, стараясь удержать себя от порыва протянуть руку, чтобы коснуться его, чтобы хоть как-то попытаться его утешить. Слова не шли. Всё, что я могла сказать, казалось незначительным, недостаточным, пустым.
— Она обвиняет тебя? — выдавила я наконец, почти шёпотом.
— Нет, — Даниил коротко мотнул головой. — Не вслух. Но я вижу это в её глазах. Это не ненависть, нет. Это… разочарование. Она пытается понять, почему я сделал то, что сделал. Но ей всего шестнадцать. Она слишком молода, чтобы разбирать сложные семейные узлы. Для неё всё должно быть просто: есть мама, есть папа, есть дом. А я… Я сломал эту картину.
Он снова замолчал, и я увидела, как его плечи ссутулились. Эта усталость, эта боль были в каждом его движении, в каждом его слове.
— Ты пытаешься с ней говорить? — осторожно спросила я. — Объяснить?
— Пытаюсь, — ответил он, прикрыв глаза рукой. — Но ей нужны ответы, которых у меня просто нет. Не этого ты, Лин, ожидала, да? Не старого, усталого мужика с кучей проблем, а богатого, успешного любовника, не так ли? Того, кто даст тебе возможности и рост…. А не проблемы. Я прав?
Его слова ударили, как плеть. Я растерялась от его неожиданной проницательности, но постаралась не выдать эмоций. Глубоко вдохнула, чтобы справиться с неожиданной горечью, прозвучавшей в его голосе.
— Да, — врать человеку, который читает тебя как открытую книгу смысла не видела. — Ты прав. Не этого. Я ничего не просила у тебя, я ничего не ждала от тебя. Мне не нужны были твоя семья, твоя свобода и твоя жизнь. Я не хотела уводить тебя из семьи, занимать место Анны, претендовать на что-то большее,
Его лицо дернулось, словно мои слова действительно задели. Он убрал руку от глаз и посмотрел на меня, впервые за весь разговор без привычной усталости или злости, а с чем-то более глубоким — смесью удивления и горечи.
— Значит, «просто любовница», — повторил он медленно, словно пробуя эти слова на вкус. — И ты думала, что всё останется так просто? Ладно…. Ты по крайней мере честна со мной. И не строишь из себя того, кем не являешься. Тогда я тоже буду честен. Ты думаешь, я из-за тебя ушел?
— Не знаю…. — я закусила губу, опуская глаза.
— Нет, Алин. Я ушел не из-за тебя…. Я ушел потому, что мне стало тошно возвращаться в ту жизнь. Мы летели из Милана, — продолжил он, опустив голос. — Ты спала на соседнем кресле, а я смотрел в окно. И знаешь, что меня поразило? Я понял, что, если я вернусь туда, в ту жизнь, в тот дом, — я просто умру. Может, не сразу, может, через год, но это будет неизбежно. Я задохнусь. Умру во сне. И… и никто, кроме Киры, меня по-настоящему даже оплакивать не станет. Анна будет выть не хуже белуги, скорбя по той жизни, которую я ей обеспечивал все эти годы. Боренька почувствует себя хозяином жизни и промотает дело моего сердца за пару-тройку лет, спустив в унитаз все, чего я добивался. Ты…. — он замолчал, глядя на меня со смесью жалости и, возможно, презрения. — Ты найдешь себе кого-то еще…. Еще одного любовника, который станет очередной твоей ступенью. Но ты, в отличие от Анны, не станешь врать, роняя по мне лживые слезы.
Его слова резали, как остро заточенный нож. Я слушала, затаив дыхание, и не могла понять, что за чувство обжигает меня изнутри. Боль? Гнев? Или, может быть, жалость? Жалость к нему, к себе, ко всем нам, оказавшимся в этом замкнутом круге.
— Что ж, — поднялась с кресла, забирая эскизы. — Поздравляю тебя. К 50 годам жизни ты отлично научился читать людей. Только так и не научился окружать себя теми, кому будешь не безразличен. Никогда не думал, почему так произошло? Почему тебя окружают те, кто носят такие вот маски из лицемерия?
Его взгляд напрягся, словно мои слова задели какой-то нерв, который он тщательно скрывал даже от самого себя. Он откинулся в кресле, сцепив пальцы, и его лицо стало каменным, почти непроницаемым.
— Думаешь, я этого не знаю? — тихо произнёс он, но в его голосе звенела стальная нота. — Думаешь, я не вижу этого каждый день? Этих масок, этих пустых улыбок? Я всё это знаю, Алина. Но, видимо, это была цена. Цена за то, чтобы построить то, что я построил. Чтобы обеспечить семью, компанию, стабильность.
— И что? Это стоило того? — я прижала эскизы к груди, смотря на него с вызовом. — Ты всё это выстроил, но в итоге остался один. Живёшь в служебной квартире, семьи у тебя нет, а единственный человек, кто по-настоящему рядом — твоя дочь, которая каждую ночь плачет от боли. Где эта стабильность, Даниил? Где семья? Где то, ради чего ты всё это терпел? Ты даже компанию сейчас потерять можешь!
— Больно кусаешься, маленькая сука, — зло ответил он.
— Учитель хороший, — я глаз не отвела.