Наедине с совестью
Шрифт:
"Вот и я плыву на такой льдине, - с грустью подумал Михаил, продолжая смотреть на голубизну неба.
– Несет меня по течению жизни к опасности, и никто не может помочь. Может, льдина причалит где-нибудь к берегу, может, раскрошится - кто знает!?"
В самом деле, Михаил не мог представить себе своего будущего. Каким оно приближается - радостным или печальным? Он всегда чувствовал за собой три вины: во-первых, ввел в заблуждение судебные органы, во-вторых, бежал из лагеря заключения и, в-третьих, оказался под чужой фамилией. Три факта, три вины! Но с корыстной ли целью совершались все эти проступки? Нет! В первом случае он оградил от неприятностей семью хорошего товарища, бежал из лагеря потому, что черствый и бессердечный
Путались и ломались мысли в голове Смугляка. Как не рассуждал он сам с собой, какие доказательства не приводил в оправдание, чувство вины не оставляло его. Скоро уже год, как он на фронте. Никакие опасности не страшили бывшего шахтера, никогда не щадил он крови и жизни в жестоких боях с врагами. Его знали теперь не только в полку, но и в дивизии как инициативного, смелого и находчивого офицера. Ему присвоили новое воинское звание, наградили двумя большими орденами, его совсем недавно приняли в ряды партии Ленина. Но все это - боевые заслуги Михаила Смугляка, а не Михаила Молчкова. Смугляк и мертвый живет, а Молчков живой умер. Как и что нужно сделать, чтобы снять с души и сердца боль вины и обиду? Много раз задавал Михаил этот вопрос своей совести, но не находил прямого ответа. Так что же делать? Что?
В это время приблизился Янка. Увидев Смугляка, остановился, почесал зашелушившийся, словно у мальчишки, нос, спросил:
– Что, загораешь, взводный?
– Пытаюсь, Янка, - без обычной живости, вяло ответил Михаил, поворачиваясь со спины на бок.
– Хочу прогреться. Кости что-то побаливают. А ты куда направился?
– Тебя ищу. Поговорить надо, взводный. Душа у меня тоскует.
Смугляк сухо улыбнулся, догадываясь, о чем с ним собирается поговорить Янка. И как только он присел рядом, сразу же засыпал его вопросами. Михаилу хотелось знать, как он провел время в доме отдыха, кто еще с ним был, и, наконец, почему тоскует его душа?
Янка расправил плащ-палатку, по пояс оголился и подробно, как только мог, начал рассказывать о всех двенадцати днях, проведенных в дивизионном доме отдыха. Он называл имена фронтовиков, с которыми познакомился, красочно обрисовал речку, луг и даже рыбную ловлю, потом перешел к тем, кто их обслуживал. Смугляк охотно слушал своего любимца и мысленно воображал, какая там тишь и благодать - белоснежные, мягкие койки, улучшенное питание и отсутствие всяких тревог и выстрелов. А Янка говорил и говорил. И когда он начал излагать причины душевной тоски, рассказывать, как влюбился в медсестру Фаину Михайловну, Смугляк даже приподнялся на локти, заулыбался.
– Втюрился я, взводный, по самые уши, - продолжал Янка, опустив глаза.
– Теперь вот места не нахожу себе. Днем и ночью только о Фаине и думаю. Интересная все-таки эта штука - любовь. Мучаешься, томишься, а из сердца никак не изгонишь.
– Зачем же изгонять хорошее, Янка?
– Как зачем?
– поднял на него глаза Корень.
– Не вовремя все это. Какая может быть любовь на фронте? Сегодня ты жив, а завтра тебя уже нет. Вон Омельченко наш тоже завел переписку с одной москвичкой, фотографиями обменялись, красавцы оба, дорогими да милыми себя называли, а получилось что? Омельченко погиб в наступлении, а любовь его нас теперь письмами забрасывает, тоскует. Зачем связывать себя? А с другой стороны, любовь это хорошее дело. Начинаешь чувствовать себя человеком, а не скотиной. Я по неделе волосы не расчесывал, а теперь то и дело приглаживаюсь, прихорашиваюсь, сапоги надраиваю, подворотнички меняю. А спрашивается, для кого все это? Короче, ты отпусти меня сегодня, взводный, часика на два. Хочу увидеть любушку свою.
Михаил рассмеялся.
– Трудно тебя понять, Янка. То ты хотел изгонять ее из сердца, а теперь думаешь о встречи. Как же это получается?
– Сразу нельзя, взводный, - совершенно серьезно сказал Янка.
–
– Сходи, Янка, я не возражаю, - проговорил Смугляк, закуривая.
– На переднем крае спокойно. Немец ведет себя пассивно. Только к вечеру будь на месте.
– И, помолчав, спросил: - Это что же, первая любовь у тебя такая?
– Такая - да, - признался Янка.
– А вообще-то была еще одна. Несколько лет тому назад в селе своем влюбился я в дочку соседа. Круглая, чертовка, черноглазая. Сначала дичилась, близко не подпускала, потом обломалась, привыкла ко мне. Сколько вечеров в огороде провел с ней! Крепко подружили. В знак вечной любви тополь посадили. Вскоре меня взяли в армию. Первый год часто переписывались, клялись в чистоте юную любовь хранить. Скучала она обо мне, ждала меня. И вдруг переписка прекратилась. В чем дело, думаю? Написал матери, чтобы узнать. Мать ответила сдержанно, наверно, расстраивать меня не хотела. Оказывается, к ней уже библиотекарь пристроился... Демобилизовался я, приезжаю в село, смотрю: она уже с брюшком ходит. Обидно мне, взводный, было. Со зла взял топор, пошел и срубил тополь. Ребенок у них умер. Они пожили еще немного и разошлись. Тут она и начала ко мне санки подкатывать: прежнюю любовь разбудить хотела. А я ни в какую, отворачивался.
– Значит, ты не любил ее.
– Как это не любил?
– взглянул на Михаила Янка.
– Очень просто, - пояснил тот.
– Кто сильно любит, тот все прощает.
– Чепуха!
– махнул рукой Янка.
– Зачем она мне подержанная-то нужна была? Скажет тоже. Не хотела ждать, ну и не надо!
Недалеко в стороне по входной траншее прошли два солдата. На спинах они несли термосы с обедом. Смугляк и Корень быстро поднялись и направились в роту, на ходу застегивая воротники гимнастерок. Над ними пролетел снаряд и упал сзади. Раздался взрыв. Гвардейцы оглянулись. Красивый куст смородины, под которым они лежали, валялся в стороне вверх корнями.
Янка и Смугляк долго смотрели друг другу в глаза.
*
Почти три дня подряд на переднем крае шли дожди, с грозами и без гроз. В главной траншее скопилась вода. Гвардейцы закутывались в плащ-палатки, терпеливо дежурили на огневых точках.
Однажды ночью к переднему краю роты подполз немец. Мокрый с ног До головы, он сверкал в темноте электрическим фонариком и простуженным голосом повторял одни и те же слова:
– Я плен, я плен!..
Обезоруженного перебежчика доставили в землянку командира роты. Сдавшийся в плен был унтер-офицер Йохим Бейер, длинный и тощий уроженец чехословацких Карпат. Он совершенно равнодушно относился к победам Гитлера и вообще Германии. Десять дней тому назад Бейер служил в охране армейского фронтового склада под Оршей. Потом его перебросили на передний край. Мягкий по характеру, Йохим Бейер не проявлял горячего усердия в службе и совсем не собирался затыкать собою фронтовые прорехи и дыры бесноватого фюрера. В первую мировую войну, еще молодым и сильным солдатом кайзера, он сразу же по приходе на фронт сдался в плен русским, и это спасло его от смерти. Теперь на новом месте службы Бейер вспомнил прошлое и с нетерпением ожидал удобного случая, чтобы повторить то же самое.
И желание его сегодня ночью осуществилось.
– Я не хотчу воеват, - говорил он, глядя на командира роты доверчивыми голубыми глазами.
– Я искал плен.
На рассвете он уже был в штабе дивизии. Командир соединения, высокий, седоватый генерал-майор, подробно опросил перебежчика и потом развернул на столе большую карту. Комдива глубоко заинтересовал склад противника, его местонахождение. Но Бейер плохо знал военные карты и не мог показать, где именно располагается объект, интересующий советского генерала. Он назвал железнодорожную станцию и показал лес, примыкающий к ней. Там в кирпичных зданиях бывшего совхоза находился склад боепитания и продуктов мотострелковой фашистской армии.