Наши нравы

Станюкович Константин Михайлович

Лицемерным смирением и спокойствием дышала мрачная фигура Грозного, и только судорожное движение костлявой руки по ручке кресла обличало внутреннее волнение. При некоторых именах своих жертв старик, вздрагивая, поднимал голову. Из темных впадин сверкал взгляд хищного зверя. Что-то идиотски злобное было в выражении мрачного лица аскета. Затем снова потухал взор, голова склонялась на грудь, и дряхлый, изможденный старик казался погруженным в раздумье.

Артист, игравший Грозного, был великолепен в этой сцене. Характер царя был передан им художественно; видно было, что превосходный актер глубоко

вдумался в роль и, если не провел ее всю с артистической художественностью, то в этом виноват был недостаток внешних средств, а не таланта.

В то время, как зрители, притаив дыхание, смотрели на сцену, двери ложи Анны Петровны тихо скрипнули. Вошел его превосходительство Сергей Александрович и тихо опустился на стул сзади жены.

Анна Петровна повернула голову. Хотя лицо его превосходительства, по обыкновению, было серьезно и спокойно, но Анна Петровна заметила, как вздрагивала верхняя губа его превосходительства и судорожно двигались скулы. Анна Петровна, хорошо изучившая характер мужа, тотчас угадала, что Сергей Александрович чем-то расстроен.

— Что так поздно? — прошептала она, тревожно вглядываясь в мужа.

— Раньше не мог.

Анна Петровна хотела было продолжать разговор, но его превосходительство, улыбаясь, показал головой на сцену, и Анна Петровна обратилась к сцене.

«Что могло случиться?» — думала она, рассеянно глядя на сцену, где в эту самую минуту грозный царь только что пригвоздил посохом ногу посланца Курбского и, дрожа от гнева, прочитывал обличительное послание князя.

Что могло так взволновать мужа? Кажется, он в милости и еще три дня тому назад удостоился редкой чести запросто обедать у его светлости.

Сергей Александрович внимательно следил за ходом действия. Грустная улыбка скользила по его лицу. Он видел на сцене, как переменчиво человеческое счастье, и трепетал за свое. Конечно, он много послужил на своем веку, вблизи от его светлости, но власть имеет неотразимую прелесть. Быть сегодня у власти, а завтра остаться в забытом почете, — это было чересчур тяжело для его превосходительства. Он слишком свыкся с властью, слишком избалован милостями его светлости, привык направлять свою ладью с искусством опытного кормчего, — и вдруг…

Это было так неожиданно, так странно, что его превосходительство, глядя на сцену, снова припоминал до малейших подробностей то роковое предостережение, которое сегодня получил от судьбы, никак не ожидая его…

Он хорошо знал, что значило это предостережение. Недаром в течение пятнадцати лет он изучил до мельчайших подробностей характер его светлости, под непосредственным начальством которого он так освоился с прелестью власти.

Он все-таки недоумевал, что значила внезапная немилость. Вчера еще, при докладе, его осчастливили ласковым словом, а сегодня его неожиданно потребовали к его светлости, и только что его превосходительство вошел и взглянул после глубокого поклона на князя, как сразу понял, что в мягком взгляде его светлости уже нет тех согревающих лучей, которые вызывали улыбку счастия на лице его превосходительства.

Обращение было по-прежнему мягкое, ласковое, его превосходительству подали руку, но что-то, едва заметное только для такого опытного человека, как Кривский, легло между его светлостью

и его советником. Это «что-то» виднелось в глазах, сказывалось в тоне, звучащем какой-то недовольной ноткой, в нерешительности и какой-то особенной деликатности, с которой его светлость изволил усадить старика в своем кабинете, как бы ободряя и себя и его перед предстоящим объяснением.

Невольно его превосходительство вдруг сделался необыкновенно серьезен. С особенной почтительностью еще раз глубоко склонил голову перед тем, как сесть, и, замирая не столько от страха, сколько от возможности потерять благосклонность своего благодетеля, он только в эту минуту понял, как привлекательна власть, как тяжело было бы лишиться возможности быть близким к его светлости и как может судьба в один миг сделать человека глубоко несчастным.

Еще его светлость не объяснил, зачем пригласил его превосходительство, а Кривский уже увидел, что его пригласили для неприятного объяснения, и когда услыхал мягкий голос, звучащий еще мягче в обширном кабинете, полном мягкой мебели и ковров, и заметил взгляд, обращенный не на него, а на бумаги, то, наклонив почтительно голову, понял, что им серьезно недовольны.

«За что?»

— Я позвал вас, Сергей Александрович, не в урочный час, несколько удивленный, что не от вас, а от другого лица получил весьма неприятное известие о происшествии в нашем ведомстве. Посмотрите! — С этими словами его светлость чуть-чуть отодвинул от себя бумагу.

Его превосходительство прочитал, и смертная бледность покрыла его лицо.

— Вы знали о нем?..

— Знал, ваша светлость…

— И не доложили?

— Я полагал завтра, при докладе…

Ответа нет. Глаза его светлости опущены вниз.

— Происшествие очень важное, и мне бы не мешало знать о нем от вас раньше, чем я узнал от других, чтобы донести его высочеству!

Важное ли происшествие? Едва ли. Но его светлость говорит, что важное, и его превосходительство вдруг чувствует, что он действительно совершил ужасное преступление. Не он ли умел приноравливаться к настроению непосредственного своего начальника?

Действительно, он промахнулся, — промахнулся ужасно. Но неужели за это старика обидят?.. Нет. Тут, разумеется, кроется интрига.

Его светлость, князь Леонид Андреевич Рязанский, поднял на Кривского глаза и тотчас же опустил их, заметив, как взволнован был старик.

Дрожавшим от волнения голосом его превосходительство просил милостиво простить его и не считать его «действительно важную» ошибку за преднамеренное утаивание. Он так обласкан, свыше заслуг, милостями князя, что одна мысль о немилости повергнет его в величайшее горе.

— Я, ваша светлость, уже стар… Здоровье мое расстроено, и если только вашей светлости угодно будет предоставить другому…

Тут голос старика задрожал, и он от волнения не мог продолжать начатой речи.

Князь Леонид Андреевич поднялся с кресла, протянул руку и тихо привлек старика к себе, обнимая его другой рукой. Сам расстроенный при виде расстроенного старика, с влажными глазами, проговорил он взволнованным голосом:

— Я не имел и мысли обидеть вас, дорогой Сергей Александрович. Я слишком доверяю вам, имев случай оценить в вас преданного и опытного чиновника…