Наши за границей
Шрифт:
— Чего ты кричишь-то… — остановила его Глафира Семеновна. — Поздъ какъ поздъ. И я не понимаю, что тутъ замчательнаго!..
— Какъ что замчательнаго! Послднее приспособленіе. Вдь этотъ поздъ-то, знаешь-ли, для чего? Надо полагать, что для пьяныхъ. Утюги… поздъ на утюгахъ, какъ на полозьяхъ идетъ. Тутъ сколько угодно пьяный вались изъ вагоновъ, ни за что подъ колеса не попадешь. Для несчастныхъ случаевъ. Вдь утюгъ-то вплотную по рельсамъ двигается и ужъ подъ него ни за что… Наврное для пьяныхъ… Спроси у катальщика-то по-французски — для
— Ну, вотъ… Стану я про всякую глупость спрашивать! — отвчала Глафира Семеновна.
— Да какъ по-французски-то пьяные? Я самъ-бы спросилъ.
— Алле, катальшикъ… Алле… Ce тассе… Апрезанъ ле соважъ…
— Не знаешь, какъ по-францувскн пьяные — отъ того и не хочешь спросить. Въ пансіон училась, a не знаешь, какъ пьяные по-французски! Образованность тоже! — поддразнивалъ жену Николай Ивановичъ.
Катальщикъ продолжалъ катить кресло съ Глафирой Семеновной.
XLIII
Запахло, по выраженію Гейне, запахомъ, неимющимъ ничего общаго съ одеколономъ. Катальщикъ подкатилъ кресло къ каменнымъ мазанкамъ съ плоскими крышами сверо-африканскихъ народовъ, которыхъ онъ и называлъ «дикими» (sauvages). Николай Ивановичъ шелъ рядомъ съ кресломъ Глафиры Семеновны. Виднлись каменные низенькіе заборы, примыкающіе къ мазанкамъ и составляющіе дворы. Мелькали смуглолицые мужчины изъ аравійскихъ племенъ, прикрытые грязными блыми лохмотьями, босые, съ голыми ногами до колнъ, въ тюрбанахъ, но часто обнаженные сверху до пояса, чернобородые, черноглазые, съ блыми широкими зубами. Нкоторые изъ нихъ торговали подъ плотными навсами, прикрпленными къ заборамъ, засахаренными фруктами, нанизанными на соломинки, винными ягодами, миндалемъ, орхами и какими-то вышитыми цвтными тряпками, выкрикивая на плохомъ французскомъ язык: «Де конфитюръ, мадамъ! A бонъ марше, a бонъ марше!» Выкрикивая названіе товаровъ, они переругивались на своемъ гортанномъ нарчіи другъ съ другомъ, скаля зубы и показывая кулаки, для привлеченія покупателей звонко хлопали себя по бедрамъ, свистли и даже пли птухомъ.
— Les sauvages… — отрекомендовалъ катальщикъ.
— Дикіе… — перевела Глафира Семеновна, вылзая изъ кресла. — Надо посмотрть. Пойдемъ, Николай Иванычъ, разсчитызайся съ французомъ и пойдемъ.
Николай Ивановичъ расплатился съ катальшикомъ, и они отправились къ самымъ мазанкамъ. Около мазанокъ были сыро, грязно, мстами даже стояли лужи помоевъ, валялись объдки, орховая скорлупа, кожура плодовъ, кости.
— Полублаго copтa эти дикіе-то, a не настоящіе, — сказалъ Николай Ивановичъ. — Настоящій дикій человкъ — черный.
Маленькій арабченокъ, голоногій и только съ головы до раздвоенія туловища прикрытый блой рваной тряпицей, тотчасъ-же схватилъ Глафир Семеновну за полу ватерпруфа и заговорилъ что-то на гортанномъ нарчіи, таща къ мазанк.
— Dix centimes, madame, dix centimes… — выдавалась въ его рчи французская фраза.
Николай Ивановичъ крикнулъ ему «брысъ» и замахнулся
— Да куда ты меня тащишь-то? — улыбнулась Глафира Семеновна.
— Dix centimes, et vous verrez noire maison… — повторялъ арабченокъ.
— Домъ свой показать хочетъ. Не страшно, Николай Иванычъ, къ нимъ идти-то?
— Ничего, я думаю. Въ случа чего — вонъ городовой стоитъ.
Повинуясь арабченку, подошли къ мазанк и вошли въ переулокъ еще больше грязный. Подведя къ низенькой двери, ведущей въ мазанку и завшаной грязнымъ ковромъ, арабченокъ вдругъ остановился около нея и загородилъ входъ
— Dix centimes… — строго сказалъ онъ, протягивая руку.
— Дай ему, Николай Иванычъ, мдяшку. Десять сантимовъ проситъ. Тамъ y тебя мдяки въ карман есть… — сказала Глафира Семеновна мужу.
— На, возьми, чортъ съ тобой…
Николай Ивановичъ протянулъ арабченку десятисантимовую мдную монету. Арабченокъ приподнялъ коверъ и пропустилъ въ дверь Глафиру Семеновну, но передъ Николаемъ Ивановичемъ тотчасъ-же опять загородилъ входъ.
— Dix centimes, monsieur… — заговори. ть онъ опять.
— Да вдь ужъ далъ я теб, чертенку, трешницу.
— Dix centimes pour madame, dix centimes pour Monsieur…
— Николай Иванычъ, что-же ты? Гд ты? Я боюсь одна! — посльшалось изъ мазанки.
— Сейчасъ, сейчасъ… Да пусти-же, чортова кукла! — оттолкнулъ онъ арабченка и ворвался въ дверь за женой.
Арабченокъ завизжалъ, вскочилъ въ мазанку и повисъ на рук у Николая Ивановича, крича:
— Dix centimes, dix centimes…
— Вотъ неотвязчивый-то… Да погоди, дай посмотрть. Потомъ дамъ, можетъ быть и больше.
— Dix centimes, dix centimes… — не унимался арабченокъ и даже впился Николаю Ивановичу въ руку зубами.
— Кусаться? Ахъ, ты, чортъ проклятый! На подавись.
Получивъ еще монету, арабченокъ успокоился, подбросилъ ее на рук и вмст съ другой монетой тотчасъ опустилъ въ мшокъ, сдланный изъ наголенки женскаго полосатаго чулка, висящій у стны у входа. Мшокъ былъ уже на половину набитъ мдяками.
— Каково! Кусаться вздумалъ, пострленокъ… — сказалъ Николай Ивановичъ жен.
— Да вдь съ ними надо осторожно. Они дикіе..- отвчала та.- A только къ чему онъ насъ притащилъ сюда? Здсь и смотрть-то нечего.
Смотрть было дйствительно нечего! Сидла на циновк грязная смуглая пожилая женщина въ бломъ покрывал на голов, съ голыми ногами, съ голой отвисшей грудью и, прижавъ къ груди голаго ребенка, кормила его. Дале помщалась, поджавъ подъ себя ноги, передъ ткацкимъ станкомъ молоденькая двушка въ бусахъ на ше и ткала коверъ. Въ углу храплъ, лежа внизъ лицомъ, на циновк арабъ, но отъ него виднлись только голыя ноги съ неимоврно грязными пятками. Въ мазанк царствовалъ полумракъ, ибо маленькое грязное окошко освщало плохо, воздухъ былъ спертъ, пахло дтскимя пеленками, пригорлымъ саломъ.