Наши за границей
Шрифт:
«Любезная мамаша, здравствуйте. Вчера мы благополучно пріхали въ городъ Парижъ, a сегодня въ воздушной карет поднялись на Эйфелеву баншю»…
— A сама зачмъ врешь? — попрекнулъ жену Николай Ивановичъ. — Даже маменьк родной врешь. Какая такая воздушная… карета?
— A клтка-то, въ которой мы поднимались? Вдь она воздушная… вдь мы по воздуху…
— Врешь!.. По рельсамъ катились.
— Но все-таки вдь наверхъ, на воздухъ взбирались, a не на гладкомъ мст.
— Пиши ужъ, пиши… Богъ съ тобой!
— Пожалуй, я слово «воздушной» зачеркну…
— Да ничего, ничего. Напиши
— Зачмъ-же я буду писать, чего не было.
— Ну, тогда я напишу Терентьевьшъ, что тебя на высот большой орелъ клюнулъ и чуть шляпку съ тебя не сорвалъ, но я его убилъ зонтикомъ.
— Нтъ, нтъ… маменька испугается. Она и такъ плакала, когда мы узжали, и безпокоилась обо мн. Надо ее успокоить.
«Обнимаю васъ и цлую съ высоты Эйфелевой башни ваши ручки и прошу родительскаго благословенія, навки нерушимаго. Погода отличная и тутъ совсмъ не страшно. Николай Иванычъ также цлуетъ васъ». Вотъ и все…
— Непремнно напишу Терентьевымъ, что орелъ хотлъ шляпку съ тебя сорвать, но я убилъ его зонтикомъ, — стоялъ на своемъ Николай Ивановичъ и, допивъ пиво, крикнулъ прислуживавшей женщин, показывая на пустой стаканъ: — Гарсонъ! Мамзель! Анкоръ!
XL
Удаляясь изъ пивной, супруги опустили написанныя въ Россію открытыя письма въ почтовый ящикъ, находившійся тутъ-же, въ первомъ этаж Эйфелевой башни, и Николай Ивановичъ сказалъ жен:
— Ну, теперь во второй этажъ башни. Собирайся, Глафира Семеновна. Вонъ билетная касса.
Опять покупка билетовъ на подъемную машину. Опять хвостъ. Наконецъ добрались до каретки подъемной машины. На этотъ разъ каретка была меньше. Глафира Семеновна ужъ безъ робости вошла въ нее. Свистокъ — и подъемная машина начала поднимать карету. Опять свистокъ, и карета остановилась Супруги вышли изъ нея. Глафира Семеновна взглянула направо и налво — передъ глазами только желзные переплеты башни, окрашенные въ рыжеватый красный цвтъ, а дальше — воздухъ и ничего больше. Глафир Семеновн вдругъ сдлалось жутко. Она разставила ноги и остановилась схвативъ мужа за рукавъ.
— Николай Иванычъ, страшно. Ей-ей, я чувствую, какъ башня шатается, — проговорила она.
— Да нтъ-же, нтъ… Это одно головное воображеніе. Ну, подойдемъ къ периламъ и посмотримъ внизъ.
— Нтъ, нтъ… ни за что на свт! Перила обломятся, да еще полетишь, чего добраго…. Да и что тутъ смотрть… Взобрались — съ насъ и довольно. Теперь и спустимся внизъ…
— Какъ внизъ? Еще два этажа.
— Ни за какія коврижки я больше подниматься не стану.
— Глаша! Да какъ-же это? Добраться до второго этажа и вдругъ…
— Слишкомъ достаточно. Вдь что на второмъ, то и на третьемъ этаж, то и на четвертомъ, только разв что немножко повыше. И тутъ вокругъ небеса — и ничего больше, и тамъ вокругъ небеса — и ничего больше.
— Да, можетъ быть, тамъ облака…
— Ты вдь облака видлъ на первомъ этаж и даже писалъ объ нихъ знакомымъ, такъ чего-жъ теб?.. У тебя ужъ на первомъ этаж облака о башню задвали.
— Да вдь это я такъ только. Ну, какъ-же не взобраться на самую вершину! Вдругъ кто-нибудь спроситъ…
— Разсказывай,
Они подходили къ столику, гд продавались медали съ изображеніемъ башни.
— Давай хоть пару медалей купимъ. Все-таки на манеръ башенныхъ паспортовъ будетъ, что, дескать, были на башн,- сказалъ Николай Ивановичъ и купилъ дв медали.
У другого столика купили они также пару моделей Эйфелевой башни, зашли и на площадку, гд стоявшій около телескопа французъ въ кэпи зазывалъ публику посмотрть на небо, выкрикивая названіе планетъ и соввздій, которыя можно видть въ телескопъ. Уплативъ полфранка, Николай Ивановичъ взглянулъ въ трубу и воскликнулъ:
— Глаша! Да тутъ среди благо дня звзды видно — вотъ мы на какой высот. Ахъ, непремнно нужно будетъ про это написать кому-нибудь въ Петербургъ.
Заглянула въ телескопъ и Глафира Семеновна и пробормотала:
— Ничего особеннаго. Звзды какъ звзды.
— Да вдь днемъ, понимаешь-ли ты, днемъ!
— Стекло такъ устроено — вотъ и все.
— Воображаю я, что на четвертомъ этаж! Оттуда въ такую трубку наврно Лиговку увидать можно и нашъ домъ около Глазова моста. А ну-ка, мусье, наставь на Петербургъ. Глаша, скажи ему, чтобъ онъ на Петербургъ трубку наставилъ.
— Вуаръ Петербургъ онъ пе? — спросила француза Глафира Семеновна.
Тотъ отрицательно покачалъ головой и проговорилъ:
— Oh, non, madame, c'est une autre chose.
— Нельзя. Говоритъ, что нельзя… — отвтила Глафира Семеновна.
— Вретъ. Де франкъ, мусье. Наставь… — протянулъ Николай Ивановичъ французу деньги.
Французъ не бралъ денегъ.
— Ну труа франкъ. Не хочешь и труа франкъ? Тогда зажрался, значитъ.
— Давай скорй внизъ спускаться, Николай Иванычъ, — сказала Глафира Семеновна мужу. — спустимся внизъ и будемъ искать какой-нибудь ресторанъ, чтобы позавтракать. Я страшно сть хочу. Пиво-то пили, а сть-то ничего не ли.
— Да неужто, Глаша, мы не поднимемся на вершину?
— Нтъ, нтъ!
Шагъ за шагомъ добрались супруги среди толпы спускной машины, которая уже сразу спускала съ второго этажа внизъ, и стали въ хвостъ, дабы ждать своей очереди. Здсь Николай Ивановичъ опять увидалъ столикъ съ продающимися почтовыми карточками, не утерплъ, купилъ еще одну карточку и тотчасъ-же написалъ въ Петербургъ самое хвастливое письмо одному изъ своихъ знакомыхъ — Терентьеву. Онъ писалъ:
«Сидя на вершин Эйфелевой башни, пьемъ за ваше здоровіе. Вокругъ насъ летаютъ орлы и дикіе коршуны и стараются заклевать насъ. Втеръ реветъ и качаетъ башню изъ стороны въ сторону. Сейчасъ одинъ орелъ вцпился въ шляпку Глафиры Семеновны и хотлъ сорвать, но я убилъ его зонтикомъ. Находимся на такой ужасной высот, что даже днемъ звзды на неб видны, хотя теперь солнце. Каждая маленькая звзда кажется здсь аршина въ три величины, а луна такъ больше Гостинаго двора и на ней видны люди и разные зври. Спускаемся внизъ, потому что ужъ больше невтерпежъ сидть. Прощайте. Будьте здоровы».