Наши за границей

Лейкин Николай Александрович

— Зачмъ? Это теб тирольки съ рогами интересны, а мн он — тьфу! — раздраженно отвчала Глафира Семеновна.

— Нтъ, я къ тому, что ресторанъ-то ужъ очень любопытный, — указывалъ Николай Ивановичъ на Эльзасъ-Лотарингскую пивную.

— Да ужъ не подговаривайся, не подговаривайся. Знаю я, чего ты хочешь.

— А что-же? Это само собой. Забрались на такую высоту, такъ ужъ нельзя-же не выпить. Съ какой стати тогда лзли? Съ какой стати за подъемную машину деньги платили? Чмъ-же намъ тогда похвастать въ Петербрг, ежели на такой высот не выпить? А тогда прямо будемъ говорить: въ поднебесь пили. Ахъ, да… Вонъ, тамъ, кстати, открытыя письма съ Эйфелевой башни пишутъ. Здсь вдь почта-то… Только-бы намъ этихъ самыхъ почтовыхъ

карточекъ купить… Да вонъ он продаются. Напирай, напирай на публику. Сейчасъ купимъ. Ты и маменьк своей отсюда писульку напишешь: дескать, любезная маменька, бонжуръ съ Эйфелевой башни и же ву при вашего родительскаго благословенія. А монъ мари шлетъ вамъ поклонъ.

Супруги протискивались къ столику, за которымъ пожилая женщина въ черномъ плать продавала почтовыя карты съ изображеніемъ на нихъ Эйфелевой башни.

— Катръ… Катръ штукъ… Или даже не катръ, сенкъ, — сказалъ Николай Ивановичъ, выкидывая столъ пятифранковую монету.

— Je vous en prie, monsieur, — отсчитала продавщица карточки и сдала сдачу.

— Учтивый народъ, вотъ за что люблю! Все «же ну при», все «монсье», — восторгался Николай Ивановичъ. — Ну, Глаша, теперь въ ресторанъ, гд тирольки съ рогами. Надо-же вдь гд-нибудь письма-то написать. Кстати и тиролекъ этихъ самыхъ посмотримъ.

— Да ужъ иди, иди. Счастливъ твой богъ, что у меня ноги съ перепугу дрожатъ, и я рада-радешенька, только-бы мн приссть гд, а то ни за что-бы я не пошла ни въ какой ресторанъ, — отвчала Глафира Семеновна.

Супруги направились въ Эльзасъ-Лотарингскую пивную.

XXXIX

Эльзасъ-лотарингская пивная, уставленная множествомъ маленькихъ столиковъ, была переполнена публикой. За столиками пили пиво и писали открытыя письма знакомымъ. Между столиками шныряли прислуживавшія въ пивной женщины въ шерстяныхъ зеленыхъ юбкахъ, блыхъ кисейныхъ лифахъ съ широкими рукавами буфами и съ переплетомъ изъ черныхъ лентъ на груди и на спин. Головной уборъ женщинъ состоялъ изъ широкихъ черныхъ лентъ, прикрпленныхъ на макушк громаднымъ бантомъ, концы котораго поднимались кверху, какъ-бы рога. Женщины разносили пиво и чернильницы съ перьями для писанія писемъ, но большинству постителей чернильницъ не хватало, и приходилось писать карандашомъ. За однимъ изъ столовъ Николай Ивановичъ замтилъ англичанина, подавшаго Глафир Семеновн въ карет подъемной машины флаконъ со спиртомъ. Передъ англичаниномъ лежала цлая стопка карточекъ для открытыхъ писемъ, штукъ въ сто. Самъ онъ сидлъ передъ одной изъ карточекъ, задумавшись, очевидно соображая, что бы ему написать на ней, и почесывалъ концомъ ручки пера у себя въ волосахъ. Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна помстились за столикомъ невдалек отъ него.

— Де бьеръ… — скомандовалъ Николай Ивановичъ подошедшей къ столу женщин. — Де, — прибавилъ онъ, показалъ ей два пальца, улыбнулся и проговорилъ:- Ахъ, ты рогатая, рогатая! Признавайся: многихъ-ли сегодня забодала? Глаша! Переведи ей по-французски!

— Да ты въ ум? — вскинулась на него супруга. — Онъ будетъ при мн съ паршивой двчонкой любезничать, a я ему переводи!

— Какая-же она паршивая двчонка! Она прислужающая гарсонша, — отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Ну, довольно. Алле, мадамъ, и апорте де бьеръ.

— Deux boks? — переспросила прислуга.

— Бьеръ, бьеръ и больше намъ ничего не надо, — отвчала Глафира Семеновна, думая, что подъ словомъ «bok» нужно понимать еще какое-нибудь угощеніе. — Какой-то бокъ предлагаетъ! — замтила она мужу.

— Да, можетъ, бокъ-то значитъ — чернильница.

— Чернильница — анкріеръ. Это-то я знаю. Учиться въ пансіон да не знать, какъ чернильница по-французски!

— Такъ спроси чернильницу-то. Вдь будемъ письма писать. Эй, гарсонша! — крикнулъ вслдъ прислуг Николай Ивановичъ, но та не вернулась на зовъ.

Черезъ

минуту она явилась съ двумя стаканами пива и поставила ихъ на столъ.

— Лянкріеръ… Апорте лянкріеръ… — обратилась къ ней Глафира Семеновна.

— А pr'esent nous n'en avons point, madame, — развела та руками.- Si vous voulez un crayon? — предложила она и вынула изъ кармана карандашъ.

— Да можно-ли карандашомъ-то писать письма? — усумнился Николай Ивановичъ, вертя въ рукахъ карандашъ.

— Ecrivez seulement, monsieur, 'ecrivez, — ободряла прислуга, понявъ его вопросъ по недоумнію на лиц, и прибавила:- Tout le monde 'ecrit avec le crayon.

— Пиши карандашомъ. Что за важность! Вс пишутъ, — сказала Глафира Семеновна.

— Нтъ, я къ тому, что я хотлъ также написать и его превосходительству Алексю Петровичу, съ которымъ состою членомъ въ пріют; такъ по чину-ли ему будетъ карандашомъ-то? Какъ-бы не обидлся?

— Изъ поднебесья-то письма посылаешь, да чтобы стали обижаться! Слава Богу, что здсь на Эйфелевой башн хоть карандашъ-то нашелся. Пиши, пиши!

Николай Ивановичъ взялъ въ руку карандашъ и написалъ:

«Ваше превосходительство, Алексй Петровичъ! Находясь на Эйфелевой башн, съ глубокимъ чувствомъ вспомнилъ объ васъ и повергаю къ стопамъ вашего превосходительства мой низкій поклонъ, какъ славянинъ славянину, и пью за ваше здоровье въ тирольскомъ ресторан»…

Написавъ первое письмо, онъ тотчасъ-жъ прочелъ его жен и спросилъ:

— Ну, что: хорошо?

— Къ чему ты тутъ славянство-то приплелъ? — спросила Глафира Семеновна.

— A это онъ любитъ. Пущай. Ну, теперь Михаилъ Федорычу Трынкину… То-то жена его расцарапается отъ зависти, прочитавъ это письмо! Вдь она раззвонила всмъ знакомымъ, что детъ съ мужезмъ заграницу, a мужъ-то, кажется, предъ кредиторами кафтанъ выворачивать вздумалъ.

Было написано и второе письмо. Оно гласило: «Милостивый государь, Михаилъ Федоровичъ! Вознесшись на самую вершину Эйфелевой башни съ супругой и находясь въ поднебесь, куда даже птицы не залетаютъ, я и жена шлемъ вамъ поклонъ съ этой необъятной высоты, a также и супруг вашей, Ольг Тарасьевн. Тамъ, гд мы сидимъ, летаютъ облака и натыкаются на башню. Вся Европа, какъ на ладони, сейчасъ мы видли даже Америку въ бинокль. Страшно, но очень чудесно. Сначала оробли, но теперь ничего, и пьемъ пиво. Поклонъ сосдямъ по рынку. Будьте здоровы». Прочтено жен и второе письмо.

— Какія такія облака да башню натыкаются? Что ты врешь! — удивленно спросила та.

— Пущай. Ну, что за важность! Главное мн, чтобъ Ольгу-то Тарасьевну раздразнить. Да давеча, и на самомъ дл, одно облако…

— Ничего я не видала. И, наконецъ, про Америку…

— Да брось. Ну, теперь кому?.. Теперь напишу Скалкину, — сказалъ Николай Ивановичъ и сталъ писать. Въ письм стояло:

«Изъ дальнихъ французскихъ странъ, среди бушующей бури на Эйфелевой башн, посылаю теб, Иванъ Лукьянычъ, свой поклонъ. Насилу поднялись. Втромъ такъ качало, что просто ужасти. Ежели теб на пароход было страшно, когда васъ качало втромъ во время поздки на Валаамъ, то тутъ въ сто разъ страшне. Жена упала даже въ обморокъ, но ее спасъ спиртомъ одинъ англичанинъ. А я ни въ одномъ глаз… Эйфелева башня въ десять разъ выше петербургской думской каланчи, а наверху флагъ. Мы сидимъ около этого флага и пьемъ шампанское, которое здсь дешевле пареной рпы».

— Для чего-же ты врешь-то все? — замтила мужу Глафира Семеновна, когда письмо было прочитано.

— Душечка, да нешто онъ можетъ узнать, что я вру? Пущай… Такъ лучше… Зависти будетъ больше. Вдь и Скалкинъ бахвалилъ, что подетъ заграницу на выставку, однако вотъ не попалъ, — отвчалъ Николай Ивановичъ. — Кому-бы еще написать? — задумался онъ.

— Да брось ты писать. Давай я только маменьк напишу, — сказала Глафира Семеновна и, придвинутъ къ себ карточку, принялась писать, говоря вслухъ: