Наши за границей
Шрифт:
— Вотъ живутъ-то! Куда ни сунься — везд очереди жди. Хвостъ, хвостъ и хвостъ… Весь Парижъ въ хвостахъ, — ропталъ Николай Ивановичъ. — На выставку входишь — хвостъ, на башню лзешь — хвостъ. Вчера даже обдать шли въ хвост.
— На башню лзть, такъ хвостъ-то даже и лучше. Всегда одуматься можно, пока въ хвост стоишь, — отвчала Глафира Семеновна. — Уйдемъ, Николай Иванычъ, отсюда… Ну, что намъ такое башня! Да провались она совсмъ.
— Что ты! что ты! Ни за что на свт! Продвигайся, продвигайся…
Билеты взяты. Публика стремится къ подъемной машин. Здсь
— Тьфу ты пропасть! Да тутъ въ Париж и умирать придется, такъ и то въ хвостъ становись! — плюнулъ Николай Ивановичъ.
Глафира Семеновна держалась сзади за мужа и шептала:
— Голубчикъ, Николай Иванычъ, страшно! Я и теперь чувствую, какъ подъ ногами что-то шатается.
— Не взобравшись-то еще на башню! Да что ты. Двигайся, двигайся…
Подъемной машины еще не было. Она была наверху. Но вотъ заскрипли блоки, завизжали колеса, катящіяся по рельсамъ, и громадная карета начала спускаться.
— Фу! Прямо на насъ. Даже духъ замираетъ. А запрутъ въ курятникъ, да начнутъ поднимать, такъ еще хуже будетъ, — продолжала бормотать Глафира Семеновна, держась за пальто мужа.
— А ты зажмурься — вотъ и не будетъ страшно.
Три раза поднималась и опускалась карета, пока супругамъ пришла очередь занять въ ней мста. Наконецъ, они вошли и помстились на деревянныхъ скамейкахъ, стоящихъ въ рядъ. Дверцы кареты задвинулись. Глафира Семеновна перекрестилась и слегка зажмурилась. Свистокъ, и карета, глухо постукивая колесами о рельсы, начала плавно подниматься наверхъ. Глафира Семеновна невольно взвизгнула и вцпилась въ рукавъ мужа. Она дйствительно боялась, поблднла и слезливо моргала глазами. Николай Ивановичъ, какъ могъ, успокаивалъ ее и говорилъ:
— Эка дура, эка дура! Ну, съ чего ты? Вдь и я съ тобой… Полетимъ внизъ, такъ ужъ вмст.
Сидвшій рядомъ съ ней длинноногій англичанинъ въ клтчатомъ пальто, въ неимоврно высокой шляп и какихъ-то изъ желтой кожи лыжахъ вмсто сапогъ, тотчасъ ползъ въ висвшую у него черезъ плечо вмст съ громаднымъ биноклемъ кожаную сумку, вынулъ оттуда флаконъ со спиртомъ и, бормоча что-то по-англійски, совалъ ей флаконъ въ носъ. Глафира Семеновна отшатнулась.
— Нюхай, нюхай… Чего-жъ ты? Видишь, теб спиртъ даютъ… — сказалъ Николай Ивановичъ жен. — Да скажи: мерси.
— Не надо, не надо. Ничего мн не надо. Сами на испугъ повели, а потомъ лчить хотите.
— Да нюхай-же, говорятъ теб. Вдь это хорошо. Нюхай, а то невжливо будетъ.
— Не стану я нюхать. Почемъ я знаю: можетъ быть, это какія-нибудь усыпительныя капли.
— Эхъ, какая! Ну, тогда я понюхаю, а то, ей-ей, невжливо. Бите, монсье, — обратился Николай Ивановичъ къ англичанину, взялъ въ руку флаконъ, понюхалъ и съ словомъ «мерси» возвратилъ.
Англичанинъ пробормоталъ ему что-то въ отвтъ по-англійски и тоже понюхалъ изъ флакона. Николай Ивановичъ ничего не понялъ изъ сказаннаго англичаниномъ, но все-таки и въ свою очередь счелъ за нужное отвтить:
— Дамскій полъ, такъ ужъ понятное дло, что робютъ. Бабья нація — вотъ и все тутъ.
Англичанинъ указали на барометръ, висвшій на стн кареты, и опять
— Да, да… жарконько. Опять-же и изнутри подогрваетъ, потому волненіе. Въ туннель по желзной дорог вызжаешь, такъ и то духъ замираетъ, a тутъ, судите сами на эдакую вышь.
Въ такомъ дух, ршительно не понимая другъ друга, они обмнялись еще нсколькими фразами. Наконецъ карета остановилась и кондукторъ открылъ дверцу.
— Ну, вотъ и отлично… Ну, вотъ и пріхали… Ну, вотъ и первый этажъ. Чего тутъ бояться? старался ободрить Николай Ивановичъ жену, выводя ее изъ кареты.
— Господи! Пронеси только благополучно! Угодники Божіи, спасите… — шептала та. — Вдь какой грхъ-то длаемъ, взобравшись сюда. За вавилонское столпотвореніе какъ досталось людямъ! Тоже вдь башня была.
— Вавилонская башня была выше.
— A ты видлъ? Видлъ ее?
— Не видалъ, да вдь прямо сказано, что хотли до небесъ…
— A не видалъ, такъ молчи!
— Я и замолчу, a только ты-то успокойся, Христа ради. Посмотри: вдь никто не робеть. Женщинъ много, и ни одна не робетъ. Вонъ католическій попъ ходитъ — какъ ни въ чемъ не бывало. Батюшки! Да вдсь цлый городъ! Вонъ ресторанъ, a вотъ и еще…
— Теб только рестораны и замчать. На что другое тебя не хватитъ, a на это ты мастеръ.
— Да вдь не выколоть-же, душечка, себ глаза. Фу, сколько народу! Даже и къ ршетк-то не пробраться, чтобы посмотрть внизъ. Ну, какъ такую уйму народа втромъ сдунуть? Такого и втра-то не бываетъ. Протискивайся, протискивайся скорй за мной, — тянулъ Николай Ивановичъ жену за руку, но та вдругъ опять поблднла и остановилась.
— Шатается… Іувствую, что шатается, — прошептала она.
— Да полно… Это теб только такъ кажется. Ну, двигай ножками, двигай. Чего присла, какъ насдка! Вс веселы, никто не робетъ, a ты…
— У тхъ своя душа, a у меня своя…
Кое-какъ супруги протискались къ ршетк.
— Фу, вышь какал! A только вдь еще на первомъ этаж, - воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Люди то, люди то какъ букашки внизу шевелятся. Дома-то, дома-то! Смотри-ка, какіе дома-то! Какъ изъ картъ. Батюшки! Въ даль то какъ далеко видно. Сена-то какъ ленточка, a пароходики на ней какъ игрушечные. А вонъ вдали еще рчка. Знаешь, что, Глаша, я думаю, что ежели въ подзорную трубу смотрть, то отсюда и наша Нева будетъ видна.
Глафира Семеновна молчала.
— А? Какъ ты думаешь? — допытывался Николай Ивановичъ, взглянулъ на жену и сказалъ:- Да что ты совой-то глядишь! Будетъ теб… Выпучила глаза и стоитъ. Вдь ужъ жива, здорова и благополучна. Наврное отсюда въ зрительную трубу Неву видть можно, а изъ верхняго этажа понатужиться, такъ и Лиговку увидишь. Гд англичанинъ-то, что съ нами сидлъ? Вотъ у него-бы подзорной трубочкой позаимствоваться. Труба у него большая. Пойдемъ… Поищемъ англичанина… Да ты ступай ножками-то смле, ступай. Вдь тутъ не каленая плита. Батюшки! Еще ресторанъ. Смотри-ка въ окно-то: тутъ какія-то тирольки въ зеленыхъ платьяхъ прислуживаютъ. А на головахъ-то у нихъ что рога… Рога какіе то! Да взгляни-же, Глаша.