Наши за границей

Лейкин Николай Александрович

— Нтъ, нтъ, и вы мн зубы не заговорите. Довольно… Домой… — стояла на своемъ Глафира Семеновна. — Николай Иванычъ! Да что-жъ вы стали! Двигайтесь къ выходу! — крикнула она на мужа.

Николай Ивановичъ поднялъ съ травы пакетъ съ остатками жаркого и медленно направился къ выходу изъ сада. За нимъ шелъ землякъ. За землякомъ слдовала Глафира Семеновна.

— И гд-же эдакіе скандалы происходятъ, что дикія двчонки безнаказанно могутъ лзть на женатыхъ мужчинъ, да еще къ тому-же при ихъ женахъ? Въ Париж. Въ самомъ цивилизованномъ город Париж! — не унималась она. — Ну, хваленый Парижъ! Нтъ, подальше

отъ этого Парижа. Слушайте, Николай Иванычъ! Я завтра-же хочу хать вонъ изъ этого проклятаго Парижа, — обратилась она къ мужу.

— Но, душечка, мы еще ничего порядкомъ не осмотрли на выставк. Мы еще не видали художественнаго отдла.

— Чортъ съ ней и съ выставкой!

— Но ты забыла, что въ Луврскомъ магазин заказала себ разные наряды, а эти наряды будутъ готовы только еще послзавтра.

— Завтра-же пойду въ магазинъ и буду умолять приказчицъ, чтобы он мн приготовили все къ вечеру. Къ вечеру приготовятъ, а ночью маршъ домой.

— Побудемъ хоть еще денька три на выставк,- упрашивалъ Николай Ивановичъ.

— Чтобы опять на дикихъ нарваться? Благодарю покорно. Домой, домой и домой.

— Сама виновата. Не слдовало эту бабу зонтикомъ бить. Я и самъ-бы съумлъ отбояриться отъ этой бабы.

— Ты отбояриться? Да ты радъ былъ. У тебя даже въ глазахъ какіе-то дьявольскіе огни забгали отъ радости, — ну, я и не стерпла. Да и какъ стерпть, если при мн, при законной жен, на мужа дикая баба лзетъ!

Глафира Семеновна быстро направилась къ выходу. У выхода, при усиленномъ свт фонарей, Николай Ивановичъ замтилъ, что у ней расцарапана щека и сочится кровь. Онъ сказалъ ей объ этомъ и прибавилъ:

— Приложи къ щек платочекъ. Индйка-то, должно быть, какой нибудь маленькій прыщичекъ у тебя на щек сковырнула, и до крови…

— Плевать! На зло не приложу. Глядите на меня и казнитесь, — отвчала Глафира Семеновна сердито.

По желзной дорог домой супруги уже не по хали. У входа въ садъ стоялъ извозчичій экипажъ. Николай Ивановичъ нанялъ экипажъ и садилъ въ него супругу. Когда онъ прощался о землякомъ, землякъ шепнулъ ему:

— Я говорилъ вамъ, что въ Тулу со своимъ самоваромъ не здятъ, и вотъ сегодня были ясныя на это доказательства. Не будь при васъ сегодня самовара въ вид супруги, никакой-бы непріятности не вышло, и мы провели-бы отлично вечеръ, даже, можетъ быть, въ сообществ дикихъ индекъ. До свиданья! Адресъ вашъ знаю и завтра утромъ постараюсь провдать васъ, — прибавилъ онъ, раскланиваясь и съ Николаемъ Ивановичемъ, и съ Глафирой Семеновной.

LXIII

А другой день поутру, когда Николай Ивановичъ, проснувшись, потянулся и открылъ глаза, Глафира Семеновна была уже вставши.

Она стояла въ юбк и ночной кофточк передъ зеркаломъ, вглядывалась въ свое лицо и пудрилась. Увидавъ, что мужъ проснулся, она обернулась къ нему и проговорила:

— Мерзавка дикая-то въ трехъ мстахъ мн лицо исцарапала. Подлая тварь! Ну, да ей тоже отъ меня зонтикомъ досталось. Кажется, я ей губу разскла и глазъ подправила. Жаль только, что зонтикъ-то сломался. А на тебя, Николай Иванычъ, я просто удивляюсь…

— Въ чемъ, въ чемъ, душечка?

— А въ томъ, что каждая юбка для тебя миле жены.

— Не чмъ-же я виноватъ, что она сама ко мн лзла? Ты видла, что какъ только

мы вошли, она сейчасъ-же схватила меня за руки.

— Врешь, врешь! Ты самъ былъ радъ. Иначе-бы ты долженъ былъ сразу ударить ее по зубамъ и тащить къ городовому.

— Здравствуйте! Ты благодари Бога, что городового-то около не было, а то посл драки не миновать-бы намъ полицейскаго участка.

— За что?

— За нарушеніе общественнаго спокойствія и оскорбленіе тишины.

— Такъ вдь она первая начала. Какъ она сметъ трогать общественное спокойствіе законной жены? Это и есть нарушеніе оскорбленія…

— За ласку не наказываютъ, а вдь въ драку-то ты первая ползла. Ты ее первая зонтикомъ.

— Ну, довольно, довольно. Все-таки я въ этомъ поганомъ Париж, гд на каждомъ шагу дикіе, оставаться больше не намрена. Сегодня зайдемъ въ Луврскій магазинъ, попросимъ, чтобы платья мои были готовы сегодня вечеромъ или завтра утромъ — и вонъ изъ Парижа.

— Ну, душечка, мы еще самаго Парижа-то не видали.

— Сегодня возьмемъ извозчика и объздимъ Парижъ. На выставку, гд дикій на дикомъ детъ и дикимъ погоняетъ, я ни ногой. Такъ вы и знайте! Прежде всего я хочу посмотрть Латинскій кварталъ, что это за Латинскій кварталъ такой. А то во французскихъ романахъ читаю про Латинскій кварталъ, и вдругъ его не видала. Вотъ это интересно. Тамъ и Агнеса-цвточница жила, тамъ и…

Николай Ивановичъ что-то хотлъ возражать, но Глафира Семеновна перебила его:

— Молчите, молчите. Всякій-бы на вашемъ мст посл вчерашняго скандала молчалъ, поджавши хвостъ, а вы…

— Но вдь скандалъ сдлала ты, а не я…

— Довольно!

И Глафира Семеновна не дала говорить мужу.

Приготовивъ дома чай и напившись чаю, они часу въ двнадцатомъ дня вышли изъ гостинницы. Было воскресенье. Парижъ праздничалъ. Лавки и магазины были на половину закрыты. На улицахъ совсмъ было не видать блузниковъ, не видать было и свободныхъ извозчиковъ, хотя съ сдоками они двигались цлыми вереницами. Омнибусы были переполнены публикой и тащили народъ въ пестрыхъ праздничныхъ одеждахъ. Глафира Семеновна, все еще раздраженная, бжала впередъ, Николай Ивановичъ шелъ за ней сзади. Такъ они пробжали дв-три улицы.

— Удивительно, что ни одного извозчика, — сердито проговорила Глафира Семеновна.

— Праздникъ. Вс разобраны. Видишь народъ гуляетъ, — отвчалъ Николай Ивановичъ. — Я думаю, что Луврскій-то магазинъ сегодня запертъ.

— Врете, врете вы! Это вы нарочно, чтобы намъ подольше въ Париж остаться. Но запертъ онъ или не запертъ — мы все равно въ него подемъ. На углу какого-то переулка былъ ресторанчикъ.

Нсколько столиковъ со стульями стояли около этого ресторанчика, на тротуар и за столикомъ сидла немудреная публика: черные сюртуки съ коротенькими трубками въ зубахъ, пестро одтыя, очевидно, въ праздничныя одежды, женщины. Нкоторыя женщины были съ букетиками живыхъ цвтовъ на груди. Публика эта пила кофе, красное вино, закусывала сандвичами — маленькими булками, разрзанными вдоль и съ вложенными въ нутро тоненькими ломтиками мяса или сыра. Тутъ-же около ресторана стояла и извозчичья колясочка. Извозчикъ, пожилой толстый человкъ съ гладкобритымъ, необыкновенно-добродушнымъ полнымъ лицомъ, подвязывалъ къ морд лошади торбу съ кормомъ.