Наследница огненных льдов
Шрифт:
– Видно, волной на камни выкинуло, – объяснил Вилпунувен. – Поранился, а песец учуял. Живого хотел рвать, понемножку откусывать, пока не издохнет. Жестокий зверь, подлый. А мамка-нерпуха совсем трусливая. Вон, смотрит, боится выплыть.
Я глянула в море и действительно увидела, как из воды высунулась пятнистая голова. Это был не лахтак, а кто-то другой, гораздо мельче.
– Бедняжка, – не сдержалась я, когда малыш снова заплакал, словно человеческое дитя, – неужели он так и погибнет здесь?
– Кто его знает? Может, затянется бок. А может, нет. Но песцам на съедение оставлять его не будем.
И Вилпунувен взял
Вилпунувен опустил тюленёнка в воду, но не убрал рук, видимо ждал, когда детёныш успокоится, наберётся сил в родной стихии и самостоятельно уплывёт к маме. Если сможет.
Прошло, наверное, минуты три, как Вилпунувен стоял в море и держал тюленёнка в воде. У меня бы руки отмёрзли от холода, а он терпеливо ждал. И вот, малыш зашевелил ластами и медленно поплыл вглубь моря. Вилпунувен поспешил выйти из воды, и тут же взрослая нерпа осмелилась приблизиться к своему детёнышу. Кажется, он уверенно держался в воде и не собирался тонуть. Да и мама-нерпа тыкалась мордой ему в бок, видимо, зализывала рану. Как хорошо, теперь малыш под защитой и будет жить.
Вилпунувен вышел на берег, и мы продолжили наш путь, а я всё думала: надо же, два дня назад наш проводник вместе со всеми селянами забивал на море большого серого тюленя, а сегодня не остался безучастным к беде маленькой нерпы. А ведь мог убить, чтобы не мучилась. Но нет, он отнёс малыша в море и дал ему уплыть к маме. А когда этот малыш окрепнет и станет взрослой толстой нерпой, Вилпунувен забьёт его на жир и мясо?
Снег валил, серость вокруг сгущалась. Видимо, солнце успело закатиться за горизонт, а значит, вскоре сумерки сменятся ночью. Как хорошо, что мы успели выйти к реке, за которой показались бревенчатые дома странной округлой формы с плоской крышей. Вот он Энфос – ещё одна деревня, гордо именуемая городом.
Пока я разглядывала постройки, совсем не похожие на те, что стоят в Квадене, Вилпунувен подошёл вплотную к реке и крикнул:
– Тойвонын! Пилвичана!
Он повторил это раз пять, прежде чем из домика вышел человек. Такой же рыжий и коренастый как Вилпунувен, только заметно старше. Внимательно посмотрев на нас, он неторопливо зашёл за домик и надолго пропал. Наверное, прошло минут десять, прежде чем хозяин дома показался вновь, но уже с батом, который подтаскивал к реке.
Через десять минут мы уже стояли на другом берегу. Тойвонын, старший брат Вилпунувена очень обрадовался появлению родственника, да и нас с Эспином тоже был рад пригласить в свой дом погостить.
– Добро пожаловать в Икрянку, – услышав, кто мы и откуда, радостно произнёс Тойвонын.
– Какую Икрянку? – не поняла я.
– Разве это не Энфос? – забеспокоился Эспин.
Тойвонын с Вилпунувеном рассмеялись и всё объяснили. Оказывается, до появления на острове переселенцев, давным-давно на этом самом месте стояло такое же летнее селение, вроде покинутой нами два дня назад Кедрачёвки, и называлось оно Икрянкой.
Когда на реке обосновались первые охотники и зверопромышленники с материка, они начали строить на другом берегу свои прямоугольные дома с покатыми крышами. Шли годы, и к побережью, свободному от надводных
Если поначалу икрянцы покидали на зиму свои летние домики у моря и уходили вверх по реке к горам, то по весне они возвращались на побережье, чтобы выменять на беличьи и заячьи шкурки металлическую посуду для своего хозяйства и непромокаемую одежду из привозных тканей. А потом они распробовали привозную еду, вроде крупяных каш, хлеба и сладостей, которыми их угощали в своих домах переселенцы, и захотели покупать для своих домочадцев такую же.
Постепенно некоторые икрянские семьи и вовсе изъявили желание оставаться у моря весь год, и потому начали строить возле реки привычные им зимние дома и амбары, перегнали с гор скотину. За пару десятилетий Старая Икрянка и вовсе обезлюдела и стала ещё одним заброшенным поселением, а Усть-Икрянка и вовсе слилась с переселенческим Энфосом.
Мне было крайне любопытно посмотреть, как же выглядит традиционное зимнее жилище аборигенов Собольего острова. Но когда Тойвонын повёл нас к своему дому, то первым делом я увидела просторнейший двор, ограждённый хлипким заборчиком из тонких прутьев, построенный больше для разграничения, чем для защиты. В глаза сразу бросились собаки. Их тут было около десятка: каждая сидела на цепи возле небольшой персональной будки и тоскливо поглядывала на хозяина.
– Отловил своих собачек по лесам, – заявил Тойвонын. – За лето набегались, отъелись. Теперь пусть жир сбрасывают, а то в упряжке им тяжело будет.
– Вы их что, не кормите? – поразилась я, глядя на погрустневших косматых псов.
– Кормлю, конечно, но понемножку. Им переедать нельзя, а то обленятся.
– А летом что они делают в лесах?
– Мышкуют, на речку бегают рыбу ловить. Вольно живут.
– А вы их в это время к себе не зовёте и совсем не кормите?
– Так если они не работают, зачем кормить?
Вот такие традиции собаководства царят на Собольем острове. Удивительно, что животные не дичают летом и готовы вернуться к своему хозяину. Видимо, виной всему долгая зима – в обмен на еду собаки готовы служить человеку, особенно в самые лютые морозы.
Как напоминание о нелёгкой собачьей судьбе, у стены амбара стояли сани: одни маленькие и одни большие, наверное, для холхута. Проходя мимо распахнутого хлева, я увидела мохнатое щупальце, что тянулось к шее волосатой чёрной коровы. Бедные животные ютились в тесном помещении, зато не скучали в компании друг друга.
Наконец, мы подошли к дому. Меня несказанно удивило, что у него не четыре, а восемь стен, и стоят они не ровно, а немного наклонены внутрь, отчего кверху дом сужается. Когда Тойвонын впустил нас в своё жилище, наклонная дверь за нами с грохотом захлопнулась, а впереди что-то громыхнуло, словно взорвалось.
Внутри было темно, только керосиновая лампа на столе, открытая печь в самом центре и три небольших засаленных окошка освещали обстановку в почти круглом доме. Вдоль стен тянулись самые натуральные нары в виде настила из досок, встроенных в стены. Под окном на них сидела немолодая женщина с тёмными косами и при свете лампы скручивала с помощью пальцев нить из клока шерсти, что валялся у её ног. Рядом с ней сидела девочка семи лет со светлыми косичками и что-то шила, а блондинистый мальчик постарше вырезал ножом по деревяшке замысловатую фигурку.