Не хлебом единым

Смолькин Игорь Александрович

— Давайте, давайте и не бойтесь, — еще раз успокоил Георгий, — разбойников тут не водится. Чудики разные бывают. Вон как-то летом поймали какого-то толстяка без брюк, но в пиджаке и галстуке. Задница вся исполосована то ли ремнем, то ли плетью. И кто постарался? Бегал, деда какого-то искал, доложить хотел, что они есть. А кто они? И какого такого деда? Ничего толком объяснить не смог, так в психушку и уехал.

Что-то шевельнулось внутри Алексея, но тут же заглохло. Нет, не вспомнил-таки ничего, попрощался со сторожем Николаем и пошел восвояси.

* * *

На следующий день Алексей перебрался в часовенку. Земляной пол он застелил ветхими одежками, которые позаимствовал в ближайшем подвальном лежбище бомжей, а дверной проем прикрыл большим листом картона. Потом вздохнул, переведя дух. На душе было спокойно: ровные сейчас мысли не скакали

и не бились, как прежде, а текли подобно гладкой реке; под этой толщей воды скрылась злополучная хандра, и вожделенная тишина заполнила и внутреннее, и внешнее пространство. Лишь воронье суетилось в кронах вековых деревьев и иногда, испугавшись чего-то, с грохотом выстреливало в небо тысячью черных крыл. Но этот шум был естественен и органичен, он не лишал равновесия, как и вечный шепот листвы, и ревматическое поскрипывание в старых стволах и сучьях, как и налетающие иногда могучие порывы ветра, срывающие и несущие, покуда хватает сил, целые облака ослабевших желтых листьев, и разбрасывающие их потом пестрым дождем на мощеные дорожки и могильные холмы...

А вечером подошел сторож Георгий. Был он немного философом, от того, наверное, что долго пребывал в сущем звании кладбищенского стража и окончательно утвердился в понимании суетности и преходящести всего, что находилось за оградой, где, по его мнению, все вещи замешаны на воздухе и потому вечно колеблются и, чуть что, безследно исчезают.

Они присели на скамеечку у входа в храм.

— Вот читаю на досуге, — указал Георгий на книгу, которую принес с собой. — Знаете ли, занимательно.

— О чем это? — полюбопытствовал Алексей.

— Это о грядущих судьбах России и мира. Есть масса очень интересных предсказаний, многие, кстати, сбылись. Есть тут про одного святого, Нила Мироточивого. Примерно пятьсот лет назад этот великий подвижник жил на Афоне. Своими подвигами, как сказано о нем, он превзошел многих древних подвижников. Имя преподобного Нила еще более стало известно после его явления из загробного мира в начале девятнадцатого века одному святогорцу — монаху Феофану. Он сделал много предсказаний о будущем времени. А вот что он говорил о людях и нравах последних времен, — полистав, Георгий нашел нужное место и прочел: — “Какое сделается тогда хищение? Какое мужестрастие, прелюбодейство, кровосмешение, распутство будет тогда? До какого упадка снизойдут тогда, люди, до какого растления блудом? Тогда будет смущение великим любопрением (пристрастием к спорам), будут непрестанно препираться и не обрящут ни начала, ни конца... И будет брат иметь сестру, как жену, мать иметь сына, как мужа, будет умерщвлять сын отца и прелюбодействовать с матерью, и иные тьмы зол войдут в обычай. Поскольку же станут к людям прививаться злые дела, постольку будут находить на них бедствия... Люди же, чем больше будут на них находить бедствия, тем больше будут возделывать зла, вместо того, чтобы каяться, будут озлобляться на Бога. Злодеяния же, которые будут творить люди, превзойдут злодеяния современных потопу людей. У всех будет разговор только о зле, намерения только злые, соизволение злое, сотоварищество только назло, деяния у всех только злые, всеобщее злое хищение, всеобщее злое притеснение, всеобщее злое обособление; всеобщее злое разъединение. При всем этом будут думать, что и делатель зла спасается... Поскольку будет умножаться корыстолюбие, постольку будут умножаться и бедствия в мире”.

— Действительно, это про наше время, — согласился Алексей, — я-то повидал всякого срама. Нет, правда — нет твари хуже человека.

— Если не верит, отрицается Бога, то да. А так — человек превыше всякой твари, потому как образ Божий. Святитель Григорий Палама утверждает, что человеческое достоинство выше ангельского. Удивительно просто: такая вышина человек и так низко может опуститься — прямо в дрожь бросает.

— Ну да, вот как я, например, — стукнул себя по колену Алексей.

— Да нет, это ведь больше внутреннее падение, внешне человек может выглядеть вполне пристойно. Но, скажу вам, по смерти многие тайны открываются. Нераскаянные покойники, как их ни штукатурят в морге, чернеют, распухают и смердят, а праведные — белые, как живые совсем. Не всегда, конечно, так, но по большей части.

— Вам виднее, но нашли мы как-то в одном заброшенном подвале покойника-бомжа. Долго он пролежал, но не разложился, а высох как мумия и никакого смрада.

— Я и говорю, что по разному бывает. Может быть, этот бедолага страдал много и добрые дела какие-нибудь

имел, может, внутренне каялся в своих грехах. Это все, конечно, тайна, нам не следует на это полагаться. Лучше, пока есть время, начинать жить по христиански.

— Тяжко это, хочется слабинку себе дать, трудно во всем блюсти веру.

— Да нет, это больше кажется. Привыкнешь — и нет никакого труда.

— Да только как привыкнешь-то, — сокрушенно махнул рукой Алексей, — когда там выпить пригласят, а там и сам кого пригласишь, там то сделаешь, там другое. Нет, трудно это...

Георгий не стал более убеждать, и они посидели молча, а со стороны сторожки доносились песий скулеж и лай.

— Помощник мой, Дон, старый кобелек, но голос подает когда надо, — пояснил Георгий и продолжил на затронутую тему: — Я, знаете ли, человек старомодный. Привык, что в наше время, худо-бедно, существовали какие-то нравственные критерии и нормы. Самое интимное никогда не выставлялось на всеобщее обозрение. Чувство стыда свойственно человеку, оно вложено в него с рождения, как дар Божий, и даже в советские годы это чувство не дерзали разрушать. Это и понятно — нравственно здоровый человек создает такую же здоровую, крепкую семью, а такими семьями стоит государство. Крепкое у нас было государство! Что бы сегодня ни говорили правдорубы и прочие словоблуды. И власть уважали, и родину любили! Вы можете плюнуть мне в глаза, можете посмеяться, но я люблю свою страну! Я никогда бы не дерзнул сказать про нее: “Эта страна” или “В этой стране...”. Меня воротит, когда так о России говорят. Да, я никогда бы не уехал, пусть трудно, голодно даже. Скажете, мол, кому ты там нужен? Кто тебя туда возьмет? Да, я там не нужен! Но и они мне еще больше не нужны. Вот этот храм, это старое кладбище — это настоящее, мое! Здесь я пустил корни, как эти тополя, клены и вязы, здесь хочу остаться навечно и лежать за одной из этих оградок.

— Я согласен, — закивал Алексей, — и про срам нынешний, и про власть хапужную, и про страну. Нам особо это понятно, вы считаете себя ненужным и нищим, а про нас и вовсе разговора нет. Вы там не нужны, а такие, как мы, нигде не нужны. Мы — самим себе не нужны.

— Думаю, что вы не совсем правы. Вот храм перед вами, в нем, когда предстоим престолу Божиему, все равны. Иной суд человеческий, как сказал авва Агафон, и иной суд Божий. Господь любит нас не за звания и чины, не за богатство, известность и почет, и судить будет справедливо и нелицеприятно. Вот пример. Тут неподалеку могилка есть одна, пойдемте, покажу.

Они встали и, пройдя метров тридцать, остановились у гранитной плиты, на которой была выбита кленовая веточка, а под ней надпись: “Клиновский П. В.”.

— Это архитектор, — пояснил Георгий, — возможно, в своей жизни он построил много хороших зданий, но завершил свой земной путь он, на мой взгляд, некрасиво. Если вы пскович, то, верно, помните, что в центре был храм Казанской Божией Матери, нарядный такой, девятнадцатого века постройки. Так вот, кому-то не понравилось, что он стоит, что службы в нем правятся, молитва звучит. Поручили известному архитектору Клиновскому обосновать необходимость его сноса. Тот и исполнил. Прожил, кстати, после этого совсем недолго: скончался, немного не дожив до пятидесяти. Вот теперь храма нет. Строили на его месте пивнушку. Дважды строили, и дважды она сгорала. Теперь там пустырь, а здесь лежит господин Клиновский. Я почему-то склонен думать, что сегодня он тоже сказал бы про Россию: “Эта страна”, но дело не в этом. Вы ведь сейчас видите эту надпись? И я. А в праздник Казанской иконы Божией Матери она полностью изглаживается, исчезает: смотри-не смотри — голый камень. Я не первый год уже проверяю и всем показываю. А мне как-то несколько лет назад старушка одна показала. Вот таков суд Божий. Здесь ему слава, почет, уважение, а там, возможно, имя его изглажено из книги жизни, как изглажено оно на этом камне в праздник Казанской иконы.

Алексей пристально вглядывался в гладкую, чуть красноватую, поверхность камня, словно пытаясь прочесть тайну его, Алексея, жизни. Видно задел Георгий какую-то молчащую доселе струну, и она тихо зазвучала, призывая обернуться и взглянуть внутрь самое себя. Рассмотреть, чем же наполнены его дни и ночи? Важно ли это? Существенно ли для себя и для мира, для этих деревьев и для спящих здесь вечным сном усопших? Как все это разгадать?

Георгий говорил что-то еще, но слова его были уже не слышны. Лишь струна после каждого нового щипка, рождала обертоны, похожие на знаки вопроса, и где-то брезжил свет, но до него было ох, как далеко.