Не измени себе

Першин Алексей Николаевич

Дроздов хохотал над Хачатряном.

— Здорово схватил его… Самую сердцевину, — ответил Борис. — А Размик видел?

— А как же? Чуть мне дырку в голове не проделал за портретное сходство.

И вдруг Дроздов удивленно остановился у портрета зна­комого ему человека. Особенно были знакомы рваный шрам на голове и в глазах подчеркнутая неистовость. Этого человека он знал наверняка. Почему Чулков сделал его порт­рет в гипсе? Гипс для него пока еще роскошь, и немалая, об этом Борис уже знал. Выходит, дорог Чулкову этот

че­ловек? Постой… Он говорил, что его названый отец «на высокой должности человек», «к высшей школе прямое отно­шение имеет». Так это же Зеленков Иван Иванович. Точно он. Замминистра. С ним разговаривал Борис перед несчаст­ным случаем, он предлагал ему тогда ехать в институт в своей машине. Борис ошалело покачал головой. «Ну и стечение обстоятельств». Его нестерпимо потянуло к остав­ленным делам.

— А сколько все это… — Дроздов сделал округлый! жест, — займет времени?

— Все ясно. Мой друг решил под удобным предлогом отделаться от хворого и тощего скульптора. Не так ли? — Острый взгляд Дениса будто пронзил Дроздова насквозь.

Борису стало неловко.

— Нет, Денис. Дело не в этом, домой захотелось не­стерпимо. Мне через две недели уезжать. Успеешь?

— Если по одному часу в день, то за неделю… Это по самым скромным запросам. И учти. Никакой гарантии, что изваяю для бессмертия. Скульптор я всего только начинаю­щий…

— Но уже с немалыми задатками и большим самолю­бием…

Борис сам умел работать — и ему нравилось, как рабо­тает Денис: с увлечением и страстью. Левая рука у него быстро уставала, как, впрочем, видимо, и левая нога, по­этому Чулков работал сидя. И раз от раза больная рука действовала все более уверенно.

Борис с удивлением заметил, как под пальцами Дениса стал вырастать его подбородок: неужто подбородок выра­зитель его характера? Между тем день ото дня портрет все больше прояснялся. Конечно, это был он, Дроздов, и все же настораживали и какие-то незнакомые ему черты.

Сам о себе Денис говорил неохотно, как-то отрывочно. В первую их встречу Чулков показался ему более откро­венным и доверчивым, теперь будто в раковину спрятался. Борис объяснял это внутренней сконцентрированностью на работе.

И вот наконец настал день, когда Чулков с облегчением сказал:

— Ну вот, Борис Андреевич, основное я схватил. Уж извини… Замучился, наверное?

— А в чем это основное, Денис, как ты считаешь?

Денис добродушно улыбнулся, и лицо его, бледное, ху­дое, большеносое, стало мягким, лукавым.

— Что же это вы, товарищ Дроздов, смотрели-смотрели, а так себя и не рассмотрели?

— Каюсь, товарищ Чулков. Я же первый раз с живым скульптором дело имею…

— Да какой я скульптор! Леплю, чтобы руку разра­ботать, чтобы побыстрее оказаться среди здоровых лю­дей.

— Не верю. И верить не хочу: будто я не знаю одер­жимых.

Чулков заметно изменился в лице, — так он разволно­вался. Буря клокотала в его душе, но чем она вызвана, было непонятно. В молчании, которое несколько затянулось, Денис сумел справиться

с волнением. Почувствовав это, Борис опять насел на него.

— Так как же с моим вопросом, Денис?

— Рассказывать о своей вещи, хвалить ее или корить — автору не дозволено. Зачем же мне нарушать всеобщий за­кон? И другое должен заметить, уважаемый Борис Андре­евич. Если даже ты не понял сути, стало быть, плохи мои дела. Просто из рук вон плохи.

На следующий день Борис уезжал в Москву. Ему не хо­телось оставлять Чулкова в грустных размышлениях, а что Чулков расстроился всерьез, Борис это почувствовал.

— Вообще-то я представляю, что… вернее, о чем ты хотел сказать этой своей работой. Хотел лишь уточнить кое-что… А ты мне целую мораль…

Чулков недоверчиво взглянул на Бориса, вздохнул, но промолчал.

2

А пока Борис Дроздов набирался сил в Пятигорске, произошло событие, круто повернувшее судьбу Вальцова. Газеты, радио, кино — все средства информации в стра­не — заговорили о подъеме целины. Для Ивана Федосееви­ча это событие стало настоящим праздником, в решении этой проблемы и его, пусть и малая, заслуга. На другой же день после официального обнародования постановления о начале кампании по освоению целинных и залежных зе­мель Вальцов попросился на прием к министру и через час, несмотря на образовавшуюся сутолоку в секретариате, был принят.

— Прошу послать меня директором любого совхоза в Казахстан или на Алтай, — сразу же после приветствия заявил Иван Федосеевич.

Министр молчал, жевал губами, чувствовалось, — он не ожидал такого оборота дела.

— Посылать вас директором совхоза, Иван Федосе­евич,—наконец сказал он,—было бы непозволительной роскошью. Я хотел бы, чтобы вы заняли место одного из моих заместителей.

Вальцов удивленно поднял брови.

— После всего случившегося — меня в заместители? Я думаю, что в должности директора совхоза мне легче бы­ло бы доказать правомерность своей напористости, когда отстаивал идею освоения залежных земель, таких важных и нужных нам.

— Кто же сомневается, что вы справитесь с должно­стью?!

— Так что же вас останавливает?

— Я вам уже сказал свои соображения. В Центральном Комитете вопрос о вашем назначении заместителем мини­стра пока что остался открытым…

— Лучше синицу в руки, чем журавля в небе. Уж на­чинать— так все сначала.

Министр поморщился.

— Не будьте злопамятны, Иван Федосеич. Ваше теперь право меня осуждать…

Разговора по душам, на который склонял Вальцова министр, не получилось: преодолеть свое недоверие к сло­вам высокого руководителя Иван Федосеевич так и не су­мел. К тому же и с женой они твердо решили уехать в Ка­захстан.

После разговора с министром Вальцов побывал в ЦК. И опять оказанный ему там прием удивил. После всего-то, что было… А он огорошил их заявлением: хочет поехать на целинные земли директором совхоза.