Не измени себе

Першин Алексей Николаевич

— Чтоб совсем не раскисать, нажимай на фрукты — как говорит наш Хачатрян.

Парень посветлел лицом, оживился.

— А вы совсем как Хачатрян говорите. Значит, он и вас допекает.

Рассмеялись… Доктор Хачатрян лечил обоих, у Хачатряна была особенность: чем больше он симпатизировал боль­ному— тем больше ворчал на него.

— Меня Денисом кличут, — представился незнакомец.

Борис от растерянности поперхнулся

и уставился на со­седа. В этом изможденном человеке он вдруг сразу увидел шестнадцатилетнего долговязого подростка в развевавшей­ся рваной шинели, строчившего по немцам из пулемета.

— А я… Дроздов.

Борис не отрывал взгляда от соседа.

Парень весь напрягся, глаза у него вспыхнули.

— Вы… Борис Андреич? — Чулков медленно поднимал­ся, Борис встал, сдавил руку Чулкову.

— Ох, черт! Как же я рад, Борис Андреевич! Это же надо!

— Да что ж ты меня все Андреичем называешь, Денис? В письмах-то мы с тобой были попроще. Давай и наяву так!

Чулков едва приметно улыбнулся, кивнул головой и сно­ва ушел в себя.

А Дроздов все еще сравнивал Чулкова с тем, каким уви­дел его впервые. Ничего общего, два разных человека. И все-таки что-то неуловимое, не поддающееся описанию, осталось в этом человеке.

Говорили обо всем и ни о чем, упрекая друг друга, что редко писали… Да… Так ли уж редко?.. Тут же возник­ла и другая мысль: почему, собственно, он так привязался к парню, чуть ли не за брата его принимая.

Ни разу не задавал себе этого вопроса. Еще там, в Под­московье, подкупило настойчивое стремление Дениса — воевать, быть мужчиной. И матери парня он, Борис, писал потом, чтобы высказать ей уважение свое перед ее сыном.

Уважение вызывала и последующая жизнь Чулкова. Просто жизнь Бориса с его заботами и радостями протека­ла слишком далеко от него. Все обрело конкретность в со­рок восьмом, после возвращения Бориса из Германии, толь­ко тогда он почувствовал, как нужен сейчас Чулкову. Ни­когда не забыть ему того состояния ужаса, который охва­тил его после консультации профессора. Человек в белом халате заявил тогда ему, что подобные парезы неизлечимы. Именно эта категоричность, которой, как правило, избега­ют медики, открыла Дроздову глубину трагедии Чулкова и заставила искать специалистов, которые работают над новыми способами борьбы с этим недугом.

Три письма тогда он отослал Денису, не дожидаясь от него ответа. Он не только хотел ободрить Дениса, но и все­лить в него уверенность, желание сражаться за себя. «Ор­ганизм у тебя молодой, травмы излечимы, при таком забо­левании порой почти все зависит от воли и характера…» — писал он.

Вместо трех в ответ получил одно: «Спасибо. Недуг пре­одолею…» В Москву Чулков так и не приехал, но Борис знал, что Чулков переписывается с молодым врачом, кото­рого он ему нашел. Из следующих писем Дроздов сделал вывод: дела у Дениса идут на поправку.

Но где же эта поправка, если парню дали ту же группу инвалидности? Перестроить себя на веселый лад Дроздо­ву было не просто.

И все-таки с неуклюжей поспешностью он полез в портфель. С наигранным пафосом изрек:

— Старинные товарищи раньше за встречу стаканы крепкого поднимали, а нам на сие табу… Навалимся, дру­жище, на дюшес.

— Даешь дюшес! — не очень весело подхватил и Чул­ков.

Ели груши, молчали, каждый думал о своем.

— Славно поработали! — объявил наконец Денис, заглядывая в пустой портфель с таким видом, будто там бы­ли патроны. — Кончились, черти…

— Авось — не в бою… — понял его Борис. — Это дело легко поправить.

С первых минут встречи у Бориса было такое ощущение, что они с Денисом знакомятся заново. А собственно, что в этом странного, перед Борисом был незнакомый ему чело­век, со своими привычками, взглядами, багажом познаний, о которых он, Борис, пока что ничего не знал. Лицо Чулко­ва было грубоватым, большой открытый лоб, крупный нос, толстые губы, выражение лица поминутно менялось. Не­возможно такого человека отнести к категории безнадеж­но больных.

Но как тогда понимать заявление Дениса, что ему опять оставили первую группу инвалидности?

Чулков, словно прочитав мысли Бориса, порывисто положил ему руку на плечо и сказал:

— Не косись ты на меня, бога ради. Умирать, клянусь тебе, не собираюсь.

Борис не нашелся что ответить.

— Опасаешься… калекой на всю жизнь останусь? — продолжил он. — Не бойся. Это я так, психанул немного — вот меня и развернуло. А так я парень боевой. Смотри.

Чулков оперся о колени и неожиданно легко встал. Четко повернулся налево. Потом скомандовал себе:

— Шаго-ом марш!

И пошел. У поворота аллеи остановился, четко повер­нулся налево — кругом и двинулся в обратную сторону, едва приметно приволакивая левую ногу.

— Разрешите приземлиться, товарищ кандидат?

— Садись, артист.

Чем яростнее распирало веселье Чулкова, тем больше мрачнел Борис. Он понимал: Денис держится на нервах. Волю и характер показывает. А после этой шагистики его, поди, хоть на плечо взваливай.

— Не думай, что из последних сил… — сказал Чулков.

Денис сделал шаг к скамейке и без усилий сел.

— Как это тебе удалось?

— Все очень просто, дорогой мой кандидат. Годы лече­ния и тренировок. Недаром чуть ли не десяток клиник и госпиталей сменил. Последние полгода лечился в Москве. Отец погибшего моего друга, отцом мне названым стал, устроил к профессору Соболину. На высокой должности человек, удалось ему в соболинскую клинику меня запих­нуть. Помог профессор, очень. Да вот здесь уже месяц в бальнеологическом институте. Теперь я герой. Если бы сегодня ВТЭК определил Чулкову не первую, а вторую группу, он бы завтра же уехал в Москву на занятия. И так три недели пропустил. А теперь вот еще пыхти здесь да потей.