Не измени себе

Першин Алексей Николаевич

Не поговорив толком, расстались. И непонятно, зачем человек приходил. Борис только и успел узнать, что порт­рет Павла Зыкова красуется на цеховой доске Почета.

Чуть ли не каждый день приходила Тамара, всегда принаряженная, ласковая, милая. Старалась говорить обо всем, что могло повысить его настроение.

— Ты чего зачастила? — спросил ее Борис.

— Ношу тебе хорошее настроение.

— А может, ты того — влюбилась в меня?

Тамара чуть изменилась в лице,

но ответила задорно:

— Больно надо. Вашего брата… успевай только от­бивать…

Тамара говорила правду. Без внимания она никогда не оставалась, а с той поры, как ее перевели в мастера, число ее поклонников возросло, и все — «с самыми серьезными намерениями». Пробыв в палате минут пятнадцать, она простилась. И вот, выйдя от Бориса, дала реву.

— Не любит… Он же совсем меня не любит!..

Долго не могла успокоиться. Наконец отошла. По до­роге домой решила твердо: «К черту! Все к черту! Выброшу из головы. Подумаешь! Зубоскалит еще».

Тамары не было пятый день, и Бориса извела тревога. Он казнил себя за дурацкие слова. Да и она хороша! По физиономии дала бы раз-другой за хамство, сразу бы по­умнел. Надо ей подсказать по дружбе — пусть упражня­ется, иначе ведь дурь ничем не выбьешь.

И все-таки Тамара пришла, побледневшая, с вваливши­мися глазами.

— Ты мне в другой раз по вывеске, и посильнее, если хамить начну,— заявил Борис, когда они уселись в саду на скамейке.

Ответ последовал грустный:

— От битья твоей вывески, как ты выражаешься, люб­ви не прибавится.

— Может, оно и так… Когда любовь… а вот дружбу такой метод укрепляет, это я точно знаю.

— А про любовь… Это у тебя все выверено?

Борис смешался. Вечно он влипает в истории! Как бы ей поделикатней ответить? Меньше всего о любви говорят вслух. Жене он ни одного слова о любви не сказал, а жить без этой глазастой не может. И он пустился в долгие рас­суждения о любви вообще. Даже Ромео и Джульетту вспомнил.

— А ты бы смог… как этот… твой Ромео?

Борис растерялся. А в самом деле, доведись ему попасть в положение, в каком оказался итальянский юноша Ромео, отдал бы он жизнь, чтобы не расставаться с любимой? И тотчас подумал: нет, он бы стал бороться.

— Нет, Тамарка, не смог бы. Загнала ты меня в угол своим вопросом, и потому откровенно тебе отвечаю: в наше время так дешево с жизнью счеты не сводят. Уж лучше схватиться с врагами.

В Тамару будто черт вселился. Глаза ее сверкнули.

— А что же ты, борец, Женьку упустил? Ведь ты же, если уж на то пошло, в больницу-то попал из-за Женькиной измены… Или спорить будешь?

Такой лобовой атаки Борис не ожидал.

И первый раз за эти недели, пережить которые он и врагу бы не пожелал, задал себе вопрос: почему на самом деле он даже не попытался встретиться с Женей, узнать, что же ее толкнуло на этот брак? И понял, что он не может простить ей предательства, он ее ненавидит. Кто-то сказал, что время — лучший лекарь. Но почему так долго, не пере­ставая, мучится его душа? Сколько уже прошло времени, а боль не утихает.

Так ничего и не ответил Борис Тамаре. Расстались они по-прежнему тепло. Борис помахал Тамаре в окно и, по­нурив голову, побрел в палату. А там его ждала… Екатери­на Михайловна.

Борис остолбенел. Растерянность его была так велика, что он даже забыл сказать: «Здравствуйте».

Екатерину Михайловну было не узнать, она сильно сдала: седина выступила как-то странно, пятнами. Она осу­нулась, глаза потускнели.

Смятение, видимо, испытывала и она, но первая вышла из затруднительного положения; смело глянула в глаза Борису.

— Вот так и будем стоять друг перед дружкой и рукав жевать?

Борис попытался улыбнуться, но улыбка вышла кри­вая.

— Вы… садитесь. Что ж мы и в самом деле стоим?

— Меня предупредили, чтоб ненадолго… А я увидела издали Томочку и, признаться, струхнула, вот сюда и спря­талась. Думаю, зачем мешать хорошим людям?

Борис не нашелся что ответить. «Зачем она пришла?» От слабости в ногах он не мог стоять и сел. Это, наверное, заметила и Екатерина Михайловна.

— Ну, что… что побелел-то? С горем пришла к тебе. Не с кем мне… Никому не скажешь о том. Решила с тобой. Сердце у тебя золотое…

Борис болезненно поморщился:

— Не надо о моем сердце.

— Ох, Борисушка. Плохо все. Видно, вправду люди ис­стари говаривали: на чужом несчастье не построишь сво­его собственного.

— К чему вы все это говорите? Что произошло? — на­сторожился Борис.

— Каждый день слезы льет… Женька-то… Плачет и плачет. Стану спрашивать, только махнет рукой и мол­чит.

Борис почувствовал, что у него пересохло во рту.

— Он что? Обижает… — хотел сказать «жену», но не мог переступить через это слово.— Обижает Женю?

Екатерина Михайловна замахала руками:

— Что ты! Что ты! Не надышится. На часок боится от­пустить. Признался мне: «Вдруг убежит?» Совсем дитя неразумное.

— Ну! Напрасно вы так-то. Он у вас опытный по этой части…

Екатерина Михайловна бросила на него быстрый, ис­подлобья взгляд. Колючий был взгляд, недобрый. Но, буд­то что-то вспомнив, вздохнула: