Не измени себе

Першин Алексей Николаевич

— Надеюсь, мы не будем утешать друг друга, Тома?

Вопрос был задан после того, как они уже свернули в

парк Донского монастыря и теперь тихонько шли по аллее. Тамара вытерла платочком слезы. Борис, задрав голову, что-то рассматривал на храме. Лицо его казалось совершен­но спокойным.

А Тамаре хотелось прижаться к нему, приласкать, по­жалеть, но понимала, что не для Бориса ее бабьи утеше­ния. Этим только его оттолкнешь. А потерять его она

не могла. Ей легче умереть, чем согласиться на такую потерю.

— Ты не гони меня от себя, Боря,— жалобно вдруг по­просила она, это первое, что ей пришло в голову.— Я, ка­жется, удавлюсь от тоски.

Борис остановился, удивленно спросил:

— Неужто так любила своего Сашуню?

— Господи, о какой любви ты говоришь? Или за полтора года я не изучила Сашку? Мужчина должен быть надеж­ным, верным, сильным. А разве он такой?

Борис ничего не ответил, но вдруг резко обернулся, глаза его загорелись:

— Слушай, Тамара, а тебе не кажется, что мы подло поступаем?

— О чем ты? Не понимаю…

— Столько возились с девчонкой, к делу пристроили… А теперь все сразу отвернулись.

— А что же мы, по-твоему, должны делать? — голос Тамары зазвенел от негодования.

Борис мягко провел ладонью по ее плечу и тихо, успо­каивая, встряхнул.

— Ну, Тома. Ты — да не знаешь, что делать? Сашку-то вон как обрисовала. А вдруг все у него невсерьез? Ведь если все так… сама понимаешь… Каково ей будет…

— И тебе ее жалко?..

— Да, признаюсь, что мне турусы на колесах разво­дить.

Они прошагали тогда всю ночь — дошли пешком от за­вода Бориса до Красной Пресни. И о чем только не было переговорено! Больше, правда, говорил Борис. Всю жизнь свою наизнанку вывернул. Рассказал и об их путешествии с Пашкой на «каравелле», и о том, как едва не остался глухим.

— А что помогло-то? — встревожилась Тамара и не­терпеливо повернула его к себе.

— Как тебе сказать… Само по себе стало отходить. А потом подлечился в институте отоларингологии.

— Как ты сказал? — переспросила Тамара.

— Проще… ухо — горло — нос… Понимаешь,— Борис заколебался,— опять вот начало закладывать.

Тамара вдруг порывисто сжала щеки Бориса в своих ладонях и закричала:

— Да ты что… А я-то не пойму… переспрашивает… молчит, говорит невпопад. Ну же!

— А что говорить? Закладывает вот уши… И все больше.

Они уже стояли около дома Тамары. Начинались пред­рассветные сумерки. Прохладная апрельская ночь нали­валась сыростью, тем более где-то недалеко катила свои воды Москва-река. Город тихо спал, только на реке низким хриплым басом изредка ревели буксиры, тащившие баржи, да кое-когда подавали голос запоздалые автомашины. Но Борис не слышал этих ночных звуков — его настигала бо­лезнь. Возбуждение проходило, он вдруг почувствовал слабость.

—

Да ты весь горишь! — жалобно вскрикнула Та­мара.— Эх, кавалер ты, кавалер! Никуда тебя не от­пущу.

Борис не сопротивлялся. Он чувствовал себя все хуже. Они поднялись к Тамаре. Его чем-то натирали, что-то да­вали попить. Никого и ничего не рассмотрев, ни с кем не перекинувшись словом, Борис заснул, будто куда-то про­валившись. В полдень, когда он очнулся, ему вроде бы стало легче. В комнате тихо. У окна — девчонка лет двенадцати, явно дежурная няня.

Борис подозвал ее, но слов девочки почти не услышал.

«Плохо дело. Надо к врачу»,— решил Борис и стал собираться.

Но врач пришел сам: Тамара съездила с утра в Институт отоларингологии и привезла специалиста на дом. К счастью, врач помнил Бориса по прежним его посещениям. Немалую службу сослужил и материал в «Известиях».

— Вам надо лечь в наш стационар,— заявил врач, осмотрев больного.— Амбулаторное лечение вряд ли будет эффективно.— Он ободряюще похлопал Бориса по руке.— У вас сильный организм.

— Еще какой сильный! — добавила и Тамара не без гордости.

Все это доносилось до Бориса слабыми звуками, но, к счастью, он все-таки слышал обоих.

…Через два часа Тамара ласково укладывала Бориса на больничную койку.

— Все у тебя пройдет, мой дорогой,— успокаивала она его, как малого ребенка.— Ты у нас крепкий, поправишься. Ты ведь поправишься?

Борис добродушно улыбнулся:

— Я буду послушным-послушным. Микстурку и кас­торку буду пить стаканами.

Тамара засмеялась, хотя все еще была встревожена. А когда вышла няня, вдруг осыпала лицо Бориса быстрыми поцелуями.

— Ох, суеверной становлюсь. Храни тебя бог, Борень­ка,— потерлась на прощанье щекой по колючей его щеке.— Я все тебе принесу. Лежи спокойно.

С тем и удалилась.

«Надежный, верный человек,— подумал вдруг Борис. И еще пришло в голову: — А разве Люба — ветреная девуш­ка?.. Все умом, Дроздов, все умом. А свалила тебя Же­нечка. Вон сколько грехов у нее, а забыть не мо­жешь».

3

За полтора месяца, что пролежал Борис в институте, у него перебывали все друзья и товарищи.

Каким-то образом узнал о его болезни Пашка Зыков. Явился с огромным свертком всякой снеди.

— Так, глядишь, и разоришься,— пошутил Борис,— и меня превратишь в обжору.

— Да это все тетка… Первейшим делом… чтоб пи­тался.

— А мы вот что сделаем… Давай сюда соки да фрукты… Ставь на нижнюю полку. Остальное неси обратно.