Не открывайте глаза, профессор!

Болейн Лея

Тяжело выдохнула, отжимая волосы. Шагнула к арочному проёму.

— Эй… — обеспокоенно начал наблюдавший за мной Ист. — Тильда, не стоит тебе…

— Не стоит, — кивнула я.

— Да подожди ты! Стой, неугомонная!

Но я уже вышла из ниши, прямо на сцену, зажимая нос, чтобы опять не расчихаться от пыли.

И замерла.

Не было толпы. Адепты, нарядные, шумные, пёстрые, словно растворились в воздухе, мне даже захотелось потереть глаза — праздник никак не мог закончится так рано, так резко и внезапно! Ист сдавленно выругался за моей спиной.

Может, начался пожар, эпидемия, землетрясение, может…

Но две человеческие фигурки, мужская и женская, продолжали одиноко стоять около огромного

роскошного рояля, спиной к нам с Истом, я смотрела на них, чувствуя, что мир продолжил своё стремительное разрушение и падение.

Я дошла до края сцены, и в то же мгновение парадные двери распахнулись, пропуская в опустевший зал трёх незнакомых мне человек — высокого светловолосого мужчину и двух женщин. Они двигались очень плавно, тягуче, с какой-то звериной грацией, и морок влечения отступил, пасуя перед невольным страхом, пробудившимся от этого странного вторжения чужаков в почти пустой празднично украшенный Зал.

Я остановилась, Истай ухватил меня за плечо.

Мортенгейн вдруг обернулся, резко, так резко, будто за плечо дёрнули его, а не меня. А потом резко сорвал повязку с лица, и впервые с ночи Болотника мы уставились с ним друг на друга.

Профессор смотрел на меня.

Смотрел — и видел.

Глава 22

Я испугалась, что Мортенгейн сейчас обернётся и кинется на меня, таким тяжёлым, таким физически ощутимым был этот глубокий животный взгляд. И тут же вспомнила, как глупо и нелепо я сейчас выгляжу — с влажными волосами, облепившими перекошенное растерянное лицо, с мокрыми пятнами на самом обычном непарадном платье… Но в его лице не было сейчас ни разочарования, ни скепсиса, ни недоумения. Мортенгейн, не обращая внимания ни на кого, преодолел разделявшее нас расстояние, легко — и в самом деле, как мальчишка — запрыгнул на сцену, на которой я всё ещё стояла, точно корни пустив, притянул к себе, разглядывая. Истай выпустил мои плечи за несколько мгновений до того, но, каюсь, о приятеле я в этот момент вовсе не думала. Забыла, как и не было его.

Мы с профессором смотрели друг на друга, не говоря ни слова. А потом он вдруг улыбнулся, если можно было так назвать странное выражение, исказившее породистое, аристократично красивое лицо, и пробормотал:

— Рыжая…

Не особо соображая, что делаю, я протянула руку и коснулась тонкой кожи его века. Регенерация дуплишей и лечение помогли — не осталось ни шрамов, ни других следов. Ресницы у него длинные и пушистые… зачем мужчине такие длинные ресницы? Мне захотелось закрыть ему глаза — уже не выжженные, бесцветные, а живые, тёмные, беспокойные. И Мортенгейн вдруг действительно их закрыл, прижимаясь носом к моему виску, жадно вдыхая. Пальцы заскользили по спине.

…боги тёмного горизонта!

Умываясь в фонтанчике, я смыла нейтрализатор… Не весь, конечно, только тот, что наносила на область головы и лица, но этого, похоже, оказалось достаточно, чтобы он учуял меня.

Я заблудилась во времени, стоя вот так, рядом с ним, посреди огромного зала, на глазах у своих друзей и ещё каких-то незнакомых людей. Мне стало невыносимо, чудовищно хорошо, как человеку, которому целитель, выйдя из палаты, где лежит смертельно больной родственник в агонии, устало объявляет: «Будет жить!».

Мне хотелось увидеть в его глазах если не восхищение, то хотя бы подтверждение того, что я — такая, как есть — нравлюсь ему. Больше, чем Аглана, больше, чем та я, какую он представлял в своих фантазиях, когда искал меня.

— Матильда, — сказала я тихо, утыкаясь носом в его грудь, чувствуя, как его губы скользят по моему влажному затылку. — Вот такая вот Матильда. Если вам не нравится то, что вы видите — просто не открывайте глаза, профессор. Профессор…

— Маленькая врушка, ты отлично

играешь в прятки. Мне нравится. Всё нравится. Очень.

Он взял меня силой, он хотел меня запереть, он постоянно говорил мне гадости, называл дурочкой и поганкой, он обманывал меня, во всяком случае — недоговаривал и утаивал, а я хотела сбежать от него с первой нашей встречи. Но вот теперь мы встретились, он обнимал меня, он откровенно любовался мной, девчонкой с мокрыми неаккуратными волосами, в невзрачном платье — и на несколько мгновений всё прочее стало неважным.

— Вартайт Мортенгейн!

Резкий оклик незнакомым, пронзительно-высоким и при этом мужским голосом — словно ледяной душ. Мортенгейн замер, не выпуская меня из рук, а потом обернулся, медленно и насторожённо. Беспокойным или напуганным он не выглядел, но и удовольствие незнакомцы своим появлением явно ему не доставили. Впрочем, очевидно, что незнакомцами они были только для меня. Чувствуя руки профессора на груди, собственнически прижимавшие к себе долгожданную добычу, я разглядывала их. Высокий и худощавый юноша, нет, скорее мужчина непонятного возраста, с острым тонким носом и неожиданно острыми вытянутыми кончиками ушей. Молодое и бесспорно красивое бледное лицо несколько портил тяжёлый взгляд круглых, чуть навыкате глаз оттенка спелой вишни, неприятный высокомерный прищур, юному человеку никак не принадлежавший. Да и уместно ли было говорить «человеку»? Причёска у незнакомца тоже была странная: светлые, почти белые волосы приподняты и прихвачены лентой на затылке. Откинув на спину прядь, падавшую на лицо, блондин продемонстрировал необычный рисунок на коже: причудливая голубая вязь. Однако ни забавным, ни женственным его облик не казался.

Вот оторопь внушал, это да.

Одна из двух его спутниц, девушка — или леди? — в том же неопределённом возрасте, отталкивающе хорошенькая, тоже была светловолосой и остроносой. Тонкая, как тростинка, она стояла с опущенными к полу глазами, будто пытаясь сделать вид, что всё происходящее её здесь не касается. Вторая леди, напротив, яркая, черноволосая, лет сорока на вид, в шляпке, украшенной живыми цветами, по-хозяйски и не без любопытства оглядывалась вокруг. Её острый взгляд прозектора с какой-то брезгливой жалостью прошёлся по замершей на месте Аглане, потом безо всякого снисхождения упёрся в нас с профессором, и мне захотелось от Мортенгейна отодвинуться, а лучше сразу улечься в стабилизирующую ванну анатомикуса для органов. Но пока что брюнетка молчала, а вот блондин с татуировкой на лице держать язык за зубами не собирался. И его непривычно высокий голос резал мои барабанные перепонки, но при этом смеяться или даже иронизировать над ним по-прежнему не хотелось.

Мортенгейн спрыгнул со сцены, протянул руку и помог мне спуститься. Мы подошли ближе к гостям и неподвижной Аглане, при этом руки моей профессор не отпускал.

— Вартайт Мортенгейн, извольте дать объяснения по поводу сложившейся ситуации!

— С удовольствием, фэрл, — откликнулся Мортенгейн, голос его звучал уверенно и спокойно, и тревога отпустила меня — не целиком, самую малость. — Доброго вечера, мама, какой неожиданный, но приятный визит! Надеюсь, охранники и все прочие, кто мог оказаться на твоём пути, живы или хотя бы доступны реанимационному воздействию.

М-мама?!

Я уставилась на черноволосую… дуплишицу?! — преспокойно усевшуюся на стул, предназначенный для пианиста. А вот теперь тревога не то что вернулась — накинулась, как голодный каннибал на свежее человеческое мясо. Эх, как же хочется что-то нервно потеребить в руках, жаль, что саквояжик так и остался стоять у дверей в зал, да и руки заняты, точнее, рука.

Мама, придуши их всех друдары…

Мама! По виду она Вартайту максимум в старшие сёстры годится. И характер чувствуется, ух, какой непростой паршивый характер…