Не считая собаки

Уиллис Конни

– Пока нет.

Я обвел глазами неф. Цветы у дощатой перегородки, отделяющей хор, стояли в обычных медных вазах, а покрытые древесной пылью розы в Капелле вязальщиков помещались в серебряной чаше.

– Где он должен быть?

– Осенью 1940 года стоял у ограждения Кузнечной капеллы, – сообщил я. – Летом 1888-го – понятия не имею. Где угодно.

В том числе под зеленым брезентом или за строительными перегородками.

– Может быть, спросить священника, когда тот вернется? – предложила Верити

озабоченно.

– Нельзя.

– Почему?

– Во-первых, пенька ни в одном путеводителе не сыщешь, так что праздные туристы, которыми мы прикидываемся, о нем слыхом не слыхивали. Во-вторых, епископским птичьим пеньком он станет только в 1926 году.

– Чем же он до тех пор был?

– Литой «ветвиеватой» вазой на ножках. А может, крюшонницей.

Стук молотков за перегородкой резко стих, сменившись приглушенным чертыханием.

Верити обернулась на Тосси и Теренса, рассматривающих витраж.

– А что случилось в 1926-м?

– На редкость бурное собрание алтарниц, где кто-то внес предложение купить для цветов в нефе птичий пенек – модную в те годы керамическую вазу в форме пенька с птицами. А епископ незадолго до того ввел режим экономии, поэтому предложение отклонили – мол, неоправданные расходы, и наверняка где-нибудь в закромах найдется подходящая замена. В итоге отыскалась «ветвиеватая ваза на ножках», лет двадцать хранившаяся в крипте. Сперва ее язвительно прозвали «епископской заменой птичьему пеньку», а потом прозвище сократилось до…

– …епископского птичьего пенька. Понятно. Однако, если она еще не была епископским пеньком, когда ее увидела Тосси, откуда леди Шрапнелл знала, что перевернуло жизнь ее пра-пра-пра?

– Тосси подробно описывала ее во многих своих дневниках, и когда леди Шрапнелл взялась восстанавливать собор, одного историка специально отправили в весну 1940-го опознать пенек по дневниковым заметкам.

– А если этот историк его и стащил? – предположила Верити.

– Не стащил.

– Откуда такая уверенность?

– Это был я.

– Кузина, – позвала Тосси. – Только посмотрите, что мы нашли!

– Может, она уже сама на него наткнулась? – понадеялся я, но нет, ее привлек очередной памятник, на этот раз с резным изображением четырех младенцев в пеленках.

– Ну разве не лапочки? – восхищалась Тосси. – Какие дуси эти малютки!

Южная дверь открылась, и вошел промокший до нитки Бейн, пряча под плащом номер «Светоча».

– Бейн! – окликнула его Тосси.

Он приблизился, оставляя за собой мокрую дорожку.

– Да, мисс?

– Здесь зябко. Принесите мою персидскую шаль. Розовую, с бахромой. И для мисс Браун тоже.

– Мне не обязательно, – отказалась Верити, сочувственно глядя на растрепанного Бейна. – Я не замерзла.

– Глупости, – отрезала Тосси. – Несите обе. И смотрите

не замочите.

– Да, мисс. Только сперва отдам вашей матушке журнал.

Тосси надула губки.

– Кузина, взгляните-ка на эти мизерикорды, – поспешила отвлечь ее Верити, пока она не потребовала, чтобы Бейн мчался за шалями сию секунду. – Тут изображены семь деяний милосердия.

Тосси послушно направилась осматривать откидные сиденья в Капелле ременщиков, потом алтарную гробницу из черного мрамора, веерные своды и памятник с какой-то на редкость длинной и неразборчивой надписью.

Верити воспользовалась моментом, чтобы увести меня вперед.

– А если его здесь нет? – шепнула она.

– Он здесь. До 1940-го он никуда не исчезал.

– Я имею в виду – вдруг он пропал из-за диссонанса? Вдруг история уже начала меняться, и пенек унесли в крипту или продали на барахолке?

– Ярмарка ведь только на следующей неделе.

– Где, говоришь, он стоял в 1940 году? – Верити решительно двинулась в конец нефа.

– Вот в этом проходе, – догоняя ее, показал я. – Перед Кузнечной капеллой, но это не значит, что он и сейчас там…

Я остановился как вкопанный. Пенек находился на месте. Неудивительно, что они запихнули его именно сюда. В 1888 году в эту часть бокового нефа попадало меньше всего света, к тому же одна из колонн удачно загораживала пенек практически с любого ракурса. А еще кто-то из алтарниц постарался задрапировать верхние ярусы крупными клонящимися через край пионами и плющом, прикрыв кентавров и одного из сфинксов. К тому же, поскольку пенек был новее, первозданный блеск затмевал подробности. Нет, сейчас он выглядел и вполовину не таким кошмарным.

– Боже мой! – ахнула Верити. – Это он? – Эхо заметалось под веерными сводами. – Жуть какая!

– Да, это уже признанный факт, так что потише.

Я показал на пару рабочих в дальнем конце нефа. Один из них, в синей блузе и почерневшем шейном платке, перетаскивал доски из штабеля в штабель. Второй, с полным ртом гвоздей, громко молотил по уложенной на козлы доске.

– Прости, – покаянно шепнула Верити. – Это я от неожиданности. Первый раз ведь… – Она робко показала пальцем на одно из украшений. – Это что, верблюд?

– Единорог. Верблюды с другой стороны, вот тут, где Иосифа продают в Египет.

– А это? – Верити ткнула в большую группу над кованой гирляндой из роз и чертополоха.

– Казнь Марии Стюарт. Викторианцы любили наглядность в искусстве.

– И насыщенность, – вздохнула Верити. – Неудивительно, что леди Шрапнелл так и не нашла мастера, чтобы сделать репродукцию.

– Я вообще-то предоставил достаточно зарисовок. Думаю, мастер отказался из этических соображений.

Верити склонила голову набок, присматриваясь.