Не сказка о птице в неволе
Шрифт:
Он собирается сказать что-то еще, но замолкает на полуслове, когда в дверях палатки возникает Китнисс. Она переводит напряженный взгляд с ментора на меня, и, мне кажется, решает снова убежать, поддавшись своим страхам. К счастью, Хеймитч успевает одернуть ее:
– Я уже ухожу, – быстро говорит он. – Оставайся.
Китнисс замирает на пороге, все так же не сделав и пары шагов вперед, а Хеймитч приближается ко мне, чтобы по-отцовски заботливо поправить одеяло.
– Помни, что я сказал, парень. Жалость к ней – твой злейший враг.
Ментор исчезает
– Привет! – говорю я, запинаясь.
Мой взгляд прикован к бинтам, прикрывающим рану на ее шее, и я в сотый раз за последние минуты проклинаю себя за то, что не сумел защитить ее.
Она не может говорить.
Есть вероятность, что это навсегда.
Обзываю себя за глупость, когда понимаю, что не знаю, как общаться с тем, кто не может ответить. Китнисс обидится за то, что я подбиваю ее на разговор, который ей теперь недоступен? Или наоборот?
Теряюсь, отводя взгляд, но быстро беру себя в руки. Это все еще Китнисс, и она достойна того, чтобы с ней не обращались, как с бракованной игрушкой.
– Хеймитч сказал, что ты присматривала за мной, пока я был без сознания. Спасибо! – произношу я.
Китнисс так и мнется у порога, и на мгновение мне кажется, что она все-таки сейчас уйдет.
– Не бросай меня! – восклицаю я, понимая, что даже мысль о том, что я не смогу ее видеть, пугает меня.
Я цеплялся за сон, боясь проснуться и осознать, что потерял Китнисс навсегда, а сейчас я вижу чудо: она стоит в нескольких метрах, и я не могу позволить ей уйти.
– Останься! – громко говорю я, надеясь, что это не похоже на мольбу. – Пожалуйста!
Она не знает, что выбрать, и слова Хеймитча всплывают в памяти, как спасительная подсказка. «Не сюсюкайся с ней».
– Подойди, – настаиваю я.
Китнисс поднимает на меня глаза, скорее удивленные, чем испуганные.
– Подойди ко мне, Китнисс. Я тебя не обижу.
Она качает головой. Это отказ, причем весьма уверенный, но он все равно вселяет в меня надежду: если подумать, то пусть она спорит и упирается, только не уходит, оставив меня одного.
– Я знаю, что ты была рядом последние дни. Я чувствовал это, – говорю, стараясь внушить ей уверенность. – Это спасало меня, вытягивало с той стороны.
На ее лице сомнение, внутренняя борьба, и, несмотря на наставления ментора, я внезапно больше не решаюсь принуждать ее.
– Я тебя не обижу, – снова обещаю я.
Китнисс все еще сомневается.
– Где ты спала эти ночи? – понимая, что захожу в тупик, пытаюсь сменить тему.
Она переводит взгляд на кресло и снова на меня.
– Оно не особенно удобное.
Китнисс пожимает плечами и наклоняет голову, отчего бинт на ее шее становится особенно заметным.
– Болит?
Ее рука взлетает к повязке, словно проверяя, что та на месте, и, удостоверившись, что все в порядке, Китнисс делает неопределенный жест рукой, который я воспринимаю как «более или менее».
– Мне жаль… – произношу я.
Китнисс, помедлив, кивает.
– Останься со мной…
Я уже и сам не надеюсь, что Китнисс согласится, но она все-таки делает неуверенный шаг вперед, а за ним еще один.
Затаив дыхание, будто громким вздохом могу спугнуть ее, я наблюдаю, как Китнисс опускается в кресло, поджав под себя ноги. На его широкой спинке наброшено одеяло, которым Китнисс укрывалась утром, и она тянет его на себя, прикрывая нижнюю половину тела.
Ее обеспокоенный взгляд то и дело возвращается ко мне.
– Я тебя не трону, – повторяю я.
Между нами меньше метра. Вероятно, я бы даже мог коснуться ее, если бы протянул руку. Я не могу этого сделать. Пока не могу.
– Спокойной ночи, Китнисс.
Ее кивок.
Глубоко вздохнув, устраиваюсь поудобнее и прикрываю глаза, намереваясь уснуть.
Мы оба живы, даже пройдя через ад.
Китнисс рядом.
Мы справимся, я постараюсь.
***
– Ты так и будешь прикидываться, что все в порядке? – спрашивает Джоанна, присаживаясь рядом со мной на импровизированную лавку, на скорую руку сбитую из досок.
Неделю назад мне позволили выйти из палатки, и в тот день я смог сам осмотреть лагерь повстанцев, о котором рассказывал Хеймитч. Я представлял себе поле, заставленное палатками разных размеров и форм, и был уверен, что окажусь в самом сердце хаоса. Однако то, что предстало перед моими глазами, поразило меня: идеально ровные улицы, выстроенные рядами белых тканевых домиков, и очевидные спокойствие и размеренность, царящие вокруг, – результат хорошей организации и строгой дисциплины.
Меня проводили в одну из палаток на краю лагеря, как оказалось, местный штаб, и почти сразу я выяснил, что у лидера повстанцев – Альмы Койн – есть планы на то, чтобы использовать выживших пленников для выступления в суде против президента Сноу. Хеймитч с первых минут был против того, чтобы впутывать в это Китнисс, и я был на его стороне: постоянно наблюдая за ней, я смирился с тем, что плен и мучения оставили раны не только на ее теле, но и на душе. Где бы я ни был, я постоянно ощущал рядом тень, двигающуюся за мной, – Китнисс. Она старалась не терять меня из поля зрения: на улице и когда я возвращался в палатку, на обеде в общей столовой и даже когда Койн вызывала меня к себе.
Мы с Китнисс не общаемся в том смысле, как мне бы хотелось. Я стараюсь, как могу, быть ласковым, но ненавязчивым, заботливым, но не пугающим. Не помогает: Китнисс боится меня и не особо пытается это скрывать.
Она ночует в кресле у моей постели, и ночами я вижу, как она хмурится, вероятно, борясь с кошмарами, но я не решаюсь коснуться ее, боюсь, что я один из тех, кто преследует ее в страшных снах.
Мне тоже снятся кошмары. Иногда я вижу собственные пытки, мне мерещится, как Люцифер снова и снова измывается над моим телом. Но чаще я вижу Китнисс. Ее муки. Ее боль. Ее смерть. Я просыпаюсь, мокрый от пота, и лихорадочно всматриваюсь в спящую в стороне любимую – если когда-нибудь ее не окажется рядом, я, вероятно, сойду с ума.