(Не) верю. В любовь
Шрифт:
Миша не отвечает. Только руками меня крепче обхватывает и вжимает в себя. Я знаю, как сильно он боится отпускать меня домой. Знаю, что как только я зайду в квартиру, он начнёт засыпать меня сообщениями, требуя от меня немедленного ответа. Он постоянно пополняет мой телефон, чтобы я могла отвечать на сообщения.
— Я пойду, уже задерживаюсь, — нехотя отстраняюсь от Миши.
Друг кивает. Я целую Мишу в щёку, беру его руку, сжимаю в ладошке, прижимаюсь к ней щекой, выражая всю привязанность к молодому человеку. Парень белозубо
— Спасибо тебе.
— За что? — в изумлении поднимает брови, смотрит вопросительно.
— За то, что всю жизнь рядом.
Мишка странно шмыгает носом и отворачивается. Я ещё раз сжимаю его ладонь.
— Пока.
— Напишу, — чуть глухо отвечает молодой человек.
Я разворачиваюсь и торопливым шагом иду домой. По лестнице поднимаюсь, едва переставляя ноги. И вместе с тем, как я приближаюсь к дверям квартиры, силы покидают меня. Меня корёжит. Хочется наплевать на всё и сбежать. Но я преодолеваю последнюю ступеньку и открываю входную дверь ключом.
— Потаскуха малолетняя! — мокрое ледяное полотенце больно и хлёстко бьёт меня по лицу. — Шалашовка, прости Господи. Вырастила на свою голову! Проститутка.
С каждым новым восклицанием матери на меня обрушиваются хлёсткие удары полотенцем. Я вжимаю голову в плечи, пытаюсь прикрыться руками.
Я стою, прижавшись к стене, как загнанный зверь. Полотенце хлещет по рукам, по плечам, по спине. Каждый удар словно прожигает кожу, оставляя за собой холодный след. Я не кричу, не плачу, только сжимаю зубы и жду, когда это закончится. Мать продолжает кричать, её голос дрожит от ярости. Я чувствую, как её слова впиваются в меня, как ножи.
— Мама. Что случилось? — спрашиваю с испугом.
— Вырастила неблагодарную! Я… Я как тебя воспитывала? А? — женщина отшвыривает полотенце и хватает меня за длинную косу.
Наматывает на руку и дёргает. Дёргает совсем не так аккуратно, как это делал Адам. Резко. Жёстко. Даже жестоко. Чтобы вся поверхность головы заныла. Чтобы луковицы волос жалобно затрещали. Чтобы из глаз от боли хлынули слёзы.
— Мама! Мамочка, я не понимаю, — визжу, вскидывая руки и пытаясь ладонями унять боль в черепушке, которая вот-вот расколется на части.
— Не понимаешь? Не понимаешь? — с каждым словом повышает голос. — Потаскуха! Дрянь! Какой позор на мою голову.
— Мама, я ничего не сделала! — кричу, пытаясь вырваться, но её хватка только крепчает. Коса натянута, как струна, и каждый её рывок отдаётся огнём в висках. — Я не понимаю, о чём ты говоришь!
Женщина отталкивает меня. Я впечатываюсь всем телом в стену, чувствую пронизывающую боль в руке. Но всего на мгновение. Потому что боль в спине, по которой мать бьёт кнутом, куда сильнее. Я слышу свист, когда она замахивается. Верещу громко, как поросёнок, которого режут.
Потому что боль невыносимая. Сколько бы раз не били. Сколько бы раз не пороли.
— Я из тебя всю дурь выбью. Я
Я падаю на пол, поджимаю ноги, пытаясь защититься, но кнут находит свои цели. Каждый удар оставляет на коже огненную полосу, будто раскалённый металл. Слёзы текут ручьём, смешиваясь с пылью на полу. Я хочу крикнуть, что не виновата, что ничего не сделала, но слова застревают в горле, превращаясь в хриплые всхлипы.
— Мама, пожалуйста, остановись! — вырывается из меня, но она не слышит. Её глаза горят яростью, лицо искажено гневом. Она словно не видит меня, не слышит моих мольб. Снова дёргает за волосы, вынуждая подняться, и толкает к стене. Я лбом утыкаюсь в обои и глотаю крики вместе со слезами.
— Я видела тебя! Видела в окно! Сначала с одним, потом с другим обжималась. Боже, прости её грешную, распутную душу!
Скашиваю глаза и сквозь пелену слёз вижу, как мать крестится и целует крест. Всхлипываю, прокусываю губу до крови, чтобы издавать меньше звуков.
— А теперь пошла в комнату, — женщина дёргает меня за косу, тянет в комнату.
Я спотыкаюсь на пороге, падаю, расшибаю колени и ладони. Хочу подняться, но мать не позволяет. Вновь бьёт кнутом по спине. Я прогибаюсь в спине и мычу от боли.
— Молись! Молись, Алиса! Ты согрешила!
— Мама, ты всё не так поняла, — говорю тихо.
— Молчи, Алиса. Не гневи Бога ещё и ложью. Чтобы до ужина я тебя не видела! Ты грешная девка! Меня толкаешь на грех. Я не скажу отцу о твоём поведении. Солгу! Грешная, распутная девка, прости Господи.
Я лежу на полу, сжавшись в комок, стараясь не дышать, чтобы не привлекать внимания. Спина горит, каждое движение отзывается острой болью. Мать стоит надо мной, её дыхание тяжёлое, словно она сама только что пробежала марафон. Я чувствую, как её взгляд прожигает меня насквозь, но не решаюсь поднять глаза.
— Встань, — её голос звучит резко, но уже без прежней ярости. — Иди в угол. Молись. Пока не поймёшь, что ты натворила.
Я медленно поднимаюсь, опираясь на стену. Колени дрожат, ладони в царапинах, но я стараюсь не показывать, как мне больно. Подхожу к углу, встаю на колени, скрещиваю руки на груди. Глаза закрываю, но молитва не идёт. В голове только одна мысль: За что? Я же ничего не сделала!
Мать даёт мне подзатыльник и уходит, хлопнув дверью. Я слышу, как она бормочет что-то себе под нос, вероятно, молитву. В комнате становится тихо, только моё дыхание нарушает эту тишину. Я стараюсь сосредоточиться, но слёзы сами катятся по щекам.
— Господи, прости меня, — шепчу я, хотя не понимаю, за что просить прощения.
Слышу, как мать заглядывает в комнату несколько раз, проверяя, исполняю ли я её волю.
Отвлекаюсь лишь, когда слышу настойчивую вибрацию телефона.
— Почему на сообщения не отвечаешь? — голос Миши дрожит и срывается.