Не все были убийцами
Шрифт:
Она рассказывала об этом с такой легкостью, так беззаботно и даже весело, что мать начинала безудержно смеяться. Но мое лицо от этих рассказов всегда становилось мрачным. И однажды после очередной веселой истории про Эпштейна Людмила спросила, почему во время ее рассказов у меня такое печальное выражение.
“Мне его жаль”, - сказал я.
“Почему?”
“Я и сам не знаю - просто жаль его”.
Людмила засмеялась и ударила по клавишам. “Это из фортепианного концерта Чайковского”, - объяснила она.
Проснувшись однажды ночью, я увидел Людмилу, стоявшую возле
“Мне уже двенадцать лет”.
“Я знаю”.
“Мне скоро будет тринадцать”. Я не знал, как от нее отделаться.
“Я же тебе сказала - моему мальчику было столько же, сколько тебе”. Она становилась все более нетерпеливой. “Сегодня ночью я не могу быть одна - у меня сегодня одна очень печальная дата. Понимаешь? В этот день я уговорила мужа дать мне развод”. “Почему?”
“Я расскажу тебе. Я хотела бы рассказать это каждому - пусть меня поймут правильно”.
Она была очень пьяна. Любопытство мое становилось все сильнее, но страх не отпускал меня. Хотя немного успокаивало, что мать спит рядом, в соседней комнате. Людмила мягко, но настойчиво тянула меня из кровати. С большой неохотой я подчинился. Что делать? Закричать? Разбудить мать? Какие последствия это будет иметь для нас обоих? Дмитриева просто выставит нас на улицу.
“Ладно”, - подумал я.
– “Не прячет же она пистолет под подушкой!” При мысли об этом я вдруг рассмеялся. Людмила снова зажала мне рот ладонью. “Что это тебя так рассмешило?” - спросила она. Я ответил, что не уверен - не спрятан ли у нее под подушкой пистолет. “Ах вот оно что!” - рассмеялась Дмитриева. Крадучись, мы прошли мимо комнаты, в которой спала мать, и через музыкальный салон вошли в комнату Людмилы.
Потом мы, согреваясь, лежали в ее постели. Комната Людмилы была на удивление скромно обставлена. Правда, кровать была широкая. Сегодня я назвал бы эту комнату с ее спартанской обстановкой жилищем холостяка. Комната, вероятно, не отапливалась, в ней было холодно и неуютно, да и лежать в постели с Людмилой было довольно противно.
Неожиданно она захотела знать, обрезан ли я. При этом она по-девчоночьи хихикала. Я радовался, что в комнате было темно и я не видел ее лица.
Она снова заговорила о своем муже - он был тоже обрезан, и ей это ужасно нравилось. Она хотела бы спать только с обрезанными мужчинами. Но разве найдешь такого в сегодняшней Германии? Время от времени, не переставая говорить, она отхлебывала от стоящей рядом с кроватью бутылки. Я попытался отодвинуться на край кровати, но скоро потихоньку заполз обратно под одеяло - Людмила, сознательно или нет, придерживала его, и
Внезапно она придвинулась ближе и прижалась ко мне. “Да ты совсем закоченел”, - сказала она и принялась ласкающими движениями массировать меня. Потом я почувствовал ее руку на моем члене. “Нравится?” - спросила она. Голос ее слегка дрожал. Я ничего не ответил. Мне было противно и одновременно хорошо. Я молчал и позволял ей действовать дальше. Лицо ее мне видеть не хотелось. Было совсем тихо. Людмила взяла мою руку и стала ею гладить себя по телу там, где она хотела.
Наконец она расслабилась и опять заговорила девчоночьим голосом: “Ты уже совсем мужчина, маленький мужчина”.
“Можно, я пойду к себе в комнату? Я устал, да и мама иногда ночью приходит посмотреть, как я сплю”.
“Я думаю, она спит крепко”, - хихикнула Людмила.
– “Она сама однажды сказала это при тебе”.
“Наверное, она сказала это, чтобы успокоить вас. Кто сейчас может спать спокойно?”
“Я вижу, ты умен не по годам. Ладно, поцелуй меня хотя бы!” - сказала она. В комнате стало светлее, и теперь я видел ее лицо.
“Только бы уйти”, - думал я.
– “Поцеловать ее, и все, и скорей отсюда”. Я уже вылез из кровати. Людмила спокойно смотрела на меня. Нагнувшись, я поцеловал ее в щеку.
“Поцелуй меня по-настоящему”, - потребовала она.
Я поцеловал ее в губы. Меня чуть не стошнило. Быстро, стараясь не шуметь, я выскользнул из комнаты. Уже выходя, я снова услышал ее негромкое хихиканье.
Только бы проскочить без происшествий мимо маминой комнаты! Как в тумане добрался я до своей постели. Скоро я заснул и спал почти до полудня.
Меня разбудила мать: “Одевайся быстрее - дневной налет!”
Од”нако звука сирены слышно не было. Ну, что же ты? Давай одевайся, быстро, быстро!”
“К чему такая спешка? Не все ли равно, черт побери, буду я одет или нет? Ведь если в меня попадет, от меня мало что останется!” - закричал я. Мать изумленно уставилась на меня: “Это что такое? Как ты со мной разговариваешь?”
Она возмущенно повернулась и пошла к себе в комнату.
Не слишком ли громко мы кричали? Ведь если бы кто-нибудь услышал нас и понял, что в квартире, кроме Людмилы, есть еще люди, что было бы с нами? Да и Людмилой тоже.
Нам повезло - все было тихо. Только где-то далеко слышались залпы зениток. Очевидно, на этот раз бомбили другую часть города. Наконец дали отбой, и в мою комнату вошла мать. Она плакала. И держалась со мной холодно и даже отчужденно.
“Ты никогда не разговаривал со мной так”, - начала она.
– “Твой отец этого бы не потерпел. Как ты можешь разговаривать с матерью в таком тоне? Отвечай!”
Я не отвечал, только отводил глаза. Да и что я мог ответить? При воспоминании о прошедшей ночи мне становилось дурно. Я злился на себя самого за то, что после всего происшедшего чувствовал себя вполне нормально. “Должно быть, я порядочное дерьмо”, - думал я. От этой мысли мне становилось легче. Я не боялся рассказать матери о ночном происшествии - мне просто не хотелось огорчать ее еще больше.