Не все были убийцами
Шрифт:
“Но ведь это же был лонин магазин!” - перебила фрау Хотце.
“Конечно, евреи больше не имели права заниматься торговлей. Но ведь все - и Лона, и мы с мужем - вложили в этот магазин деньги. Магазин перевели на имя Лоны, и все было в порядке! Да он и сейчас еще не закрыт, иначе нам с сыном было бы вообще не прокормиться в нашем нелегальном положении!”
“Я знаю. Лона порядочная женщина, но ее муж - уголовник”.
“Зато он веселый и никогда не унывает. Его слабость только в том, что он тащит все, что плохо лежит”.
Мартхен
“Карл однажды приводил его к нам. Фуркерт тогда был опять на свободе”. “Где же Карл с ним познакомился?”
“Когда Карла в первый раз арестовали, его поместили в камеру с уголовниками. Нацисты надеялись, что ему еще и от уголовников достанется. Так оно и вышло. Поколотили его тогда изрядно. Но глаз ему на первом допросе нацисты выбили. Во всяком случае, Фуркерт был к нему расположен и взял под свое покровительство. А среди уголовников Фуркерт пользуется авторитетом. Кстати, сейчас он опять сидит. На этот раз, кажется, в Заксенхаузене”.
Мать вздрогнула. “А разве там и уголовники сидят?”
“Конечно”.
В тот вечер Хотце вернулся домой с ящиком пива, и вся эта болтовня возобновилась с новой силой. Фрау Хотце просто в раж вошла и набросилась на мать с упреками: “Ну почему у вашего мужа не было твердых политических позиций? Ведь ясно же было, какое чудовище стало главой нашего государства!”
“Мы думали, что он долго не продержится. “В цивилизованном государстве такое невозможно”, - уверял мой муж. Думаю, все мы ошиблись. И вы тоже”.
“Ведь у Гитлера была такая четкая программа! К тому же он не скрывал, что собирается делать с евреями. А евреи не желали признавать это. Они верили, что смогут тайком и дальше заниматься свои делишками”.
“Сестра”, - перебила ее Мартхен.
– “То, что ты говоришь, не вполне тактично, к тому же это - невероятная глупость. Ты считаешь, что все евреи спекулируют, занимаются махинациями? В таком случае, тебе остается воскликнуть “хайль Гитлер!” Глаза Мартхен потемнели, стали почти синими. В голосе зазвенели металлические нотки.
“Я только хотела сказать, что вы, евреи, всегда отмахивались от политики и ничего не хотели замечать. Вот из-за этого вы и страдаете”.
“Все еще станет на свои места”, - сказала мать.
Мартхен одобрительно кивнула. “Да, потом все станет на свои места. И еще - не забудь, сестра, что Роза Люксембург тоже была еврейкой”.
“Это не играет никакой роли. Розе Люксембург было все равно, какой она национальности. Прежде всего она была коммунисткой”, - вмешался в разговор Хотце.
“Ужасный воображала!”, - подумал я.
Когда мы оставались одни, мать при упоминании о Хотце всегда употребляла слово “самодовольный”. Это слово удивительно подходило к нему.
“Но ведь она была еврейкой”, - настаивала Мартхен.
– “Она была политически активна. И была убита
“Я не говорю о Розе Люксембург. Я говорю о евреях в целом”.
“А что общего у фрау Деген с богатыми евреями? С этими спекулянтами, как ты их называешь? Что, например, общего у нас с Крупом? Нельзя же все обобщать, сестра! Мы уже видели, чем кончилось для евреев подобное обобщение”.
Хотце не спеша набил свою трубку табаком. В эти минуты он выглядел особенно самодовольным. Казалось, всем своим видом он хотел сказать: “Все, что моя жена находит правильным, действительно правильно”. Набив трубку, он взглянул на большие напольные часы, стоявшие возле буфета. “Сейчас будут передавать последние известия”, - сказал он и поднялся со стула. Убедившись, что все окна закрыты, он, выключив свет, вышел в прихожую и проверил, закрыта ли входная дверь. Затем он вернулся и зажег свет снова. Мартхен подошла к радиоприемнику и стала его настраивать.
“Не так громко”.
– предупредила фрау Хотце.
“Я же еще не нашла нужную волну”, - возразила Мартхен. Внезапно среди хаоса звуков и голосов отчетливо прозвучали позывные английского радио. Как потом объясниа мне Мартхен, это были первые такты Пятой симфонии Бетховена.
“Говорит Англия, говорит Англия, говорит Англия”, - прозвучал из радиоприемника голос диктора.
Всякий раз, слыша эти позывные, я от страха покрывался гусиной кожей. Хотя прошло довольно много времени и я думал, что привык уже и к этой музыке, и к этому голосу. “Господи”, - думал я при этом, - “если бы я сейчас был по другую сторону дверей, наверняка бы разобрался, что это вовсе не позывные Германии”.
Интересно, о чем думали в эти минуты все, кто находился в комнате? Неужели то же самое? Во всяком случае, мать именно так и думала. А что думал сам Хотце, его жена, Мартхен?
Сначала по радио передали сообщения с итальянского фронта, затем - сообщение о наступлении Красной Армии. Хотце вынул изо рта трубку и положил на стол. Под конец диктор рассказал о концентрационном лагере в Освенциме. В первый раз осознал я страшный смысл этого названия. Из глаз матери полились безудержные слезы. Мартхен поспешно села рядом с ней. Она гладила руку матери и шепотом уговаривала ее не слушать.
Мать отрицательно покачала головой. “Не могу”, - прошептала она и, как всегда в таких случаях, опустила голову на стол.
Сидевшие в комнате старались казаться спокойными, но я отчетливо видел, каких усилий им это стоило. Когда диктор рассказал о том, что людей убивают, направляя выхлопные газы в плотно закрытые со всех сторон грузовики, битком набитые людьми, и такой способ нацисты считают самым экономичным, фрау Хотце раскашлялась и едва успела добежать до кухни, где ее стошнило.
“Такое они делают только с нами”, - прошептала мать. Мартхен ласково прислонила голову к ее спине.