Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
отказать. Он принес мне стихи Блока, пожелал спокойной ночи и ушел. Албергс скоро
захрапел, а я читал и млел, я благодарил судьбу за эту ночь блаженства. «Всё
миновало, молодость прошла, твое лицо в его простой оправе своей рукой убрал я со
стола». Сразу же мысль о Белле…
Хорошо, что я очутился в 12-м бараке. Буду встречаться с Фефером, лечить
больных, гипертонию, гастрит, плеврит, буду не только читать, но и писать стихи, и
любую
отчаиваться, и заполню свой срок работой духа. Какие прекрасные стихи! «Русь моя,
жизнь моя, вместе ль нам маяться? Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!»
И опять Белла. «Когда один с самим собою я проклинаю каждый день, теперь
проходит предо мною твоя развенчанная тень… С благоволеньем иль с укором? Иль
ненавидя, мстя, скорбя? Иль хочешь быть мне приговором? Не знаю: я забыл тебя». Я
вспоминал Вету. «Мы разошлись, вкусивши оба предчувствий неги и земли, а сердце
празднует до гроба зарю, минувшую вдали». Стихи для меня – молитва, я всё перенесу,
не сдамся. Я не покорился судьбе в восемнадцать лет и сейчас выстою, тем более здесь,
в райских условиях – тепло, светло, тишина. Завтра с утра приём, я буду помогать
несчастным людям, они вдвойне страдают, от неволи и от недуга. Я буду читать
медицинские книги, друзья мне пришлют учебники, читать Блока, получать письма и
отвечать на них – нет, жизнь прекрасна! Я изучал человека в институте, его анатомию,
физиологию, вскрывал трупы, знаю, что есть у мертвого, теперь буду изучать живых,
все эти годы у меня будет медицинская практика, и не простая, как у других, а в
условиях особо опасных. Здесь я буду абсолютно всё знать и научусь абсолютно всё
делать. Мне надо совсем немного в смысле быта, я презираю сутяг, особую породу, им
вечно недостает того и сего, пятого и десятого. «Проси, проси, прокурор добавит». Не
буду ничего просить, сегодня я верю в своё будущее как никогда. «Нам не страшен
вечный плен, незаметна узость стен, и от грани и до грани нам довольно содроганий,
нам довольно перемен».
Через месяц меня списали на каменный карьер.
7
Как это произошло, сказать нетрудно, пришли да погнали, а вот почему, я понял
не сразу. Уже на другой день после чаепития пришел шестерка Хабибулина: «Дай
освобождение от работы Валееву». Я должен его видеть. Если болен, освобожу.
«Нашальник халонна сказал», – повторил шестерка, думая, что я не расслышал. Но я
его отправил, заочно освобождать не буду. Вечером пришел Валеев – радикулит,
здесь колет, дохтыр, и вот здесь. Действительно, симптомы есть. Выписал ему
освобождение, сделал растирание мазью с ментолом, аспирину дал и совет – греть. В
лагере это просто, взял кирпич, накалил его в печке, завернул в полотенце и
прикладывай. Или же нагреть песок, насыпать в брезентовую рукавицу и сунуть, где
болит. Дня через три снова шестерка: «Нашальник халонна пырикас дал, три шалавека
асвбаждай» – и подает мне список фамилий на клочке бумаги. А у меня уже под
завязку. Капитан Кучмаев предупредил: освобождать не более пяти, и только в крайнем
случае семь человек. У Гулага есть норма от поголовья в лагере, если санчасть
превышает норму, надо сообщать по инстанциям, срочно искать причину повышения
заболеваемости. Отправил я шестерку ни с чем, а он через пять минут снова: «Тебя
срошна нашальник халонна». Я снял халат, Альбергс тоже снял. «Я с вами пойду,
Женя». Зачем, не может быть, чтобы они так сразу мне голову открутили. «Смотрите,
Женя, он такой человек», – Альбергс поморщился.
Захожу, сидит Хабибулин среди подушек, опять мне: садись, дарагой, пей чай, вот
тебе хлеб, масло, вот тебе сахар, – без базара. Шестерка чаю мне налил, пляшут они
вокруг меня с ножами за пазухой, сижу, хлебаю, в горло не лезет – идет кормление
дикого с целью приручения. Ни слова тебе прямо, всё по косой. Ну, обматерил бы меня
и сказал все, что думает, нет, он меня кормит. Если бы цианистым калием, была бы
логика. Хабибулин неторопливо, терпеливо, как с бестолковым повел разговор: нужно
ремонт в бараке делать к Новому году, КВЧ требует, начальство требует, утеплить надо,
побелить, анау-манау, а работать некому, всех выгоняют на объект. Освободи три
человека, поставь болезнь, ты доктор, а я не доктор, я начальник, отвечаю за барак, эти
люди мне нужны, всем нужны, твой медпункт утеплим, покрасим, побелим, только
скажи, что надо, завтра будет сделано в айн момент. Надо нам жить вась-вась, понял?
Закончил он свой монолог без угроз, без нажима, подал мне руку, считая, что дело
сделано. Короче говоря, дал я освобождение этим троим, пошел на сделку с совестью и
чую, что не в последний раз, надо искать выход, тем более, что на другой же день
вызвал меня капитан Кучмаев: почему так много освобожденных? Я начал
выкручиваться – морозы, простуда, раньше медпункта не было, сейчас все валом валят,