Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
теплую одежду не всем выдали, много отказчиков. «Санчасти тоже нагоняй дают за
неполный выход контингента», – недовольно сказал капитан. Так я оказался между
двух огней, а выход один – вести прием честно, набраться мужества, не гнуть шею ни
перед Хабибулиным, ни перед Кучмаевым.
За три дня до Нового года, 1951-го, Хабибулин мне прислал бумажку с пятью
фамилиями. У меня полно больных с ангиной и с воспалением легких, и с разными
обострениями,
Явился сам Хабибулин, маленький, кругленький, как кот, я его впервые увидел в рост, а
то он все сидел как падишах. «Ты кого освобождаешь? – накинулся он на меня без
всяких «дарагой дохтыр». – Ты отказчиков освобождаешь, политических
освобождаешь, фашистов. Кто ты такой? Если начальник колонны приказывает, почему
ты не выполняешь? Не хочешь работать, иди обратно в свою санчасть-манчасть». Я
ответил, по вашей шпаргалке освобождать не буду, у меня лимит. У вас своя
ответственность, у меня своя. Посмотрел на меня Хабибулин, увидел мою
несгибаемость и молча ушел. Вот падла, что тут еще скажешь, хочет установить мне в
санчасти татарское иго.
Дня через три пришла мне из Алма-Аты посылка. Равиль из аула привез вяленую
конину, Люба Михайлова добавила свиного сала, Ольга сухарей мешок да еще сахар,
большая посылка, с подушку величиной. Не успели мы с Альбергсом начать гужевон,
как пожаловал шестерка Хабибулина, сел возле меня на топчан, развернул передо мной
сложенный вчетверо опрятный такой полотняный мешочек, довольно вместительный,–
давай сюда мал-мал. «Что давать?» – «Ты посылку получил, нашальнику положено».
Такие дела. Вору положено, Хабибулину положено, надзору положено, одному мне не
положено – да в гробу я вас всех видел! Мне эта посылка не от растратчиков и
директоров ресторанов, студенты собрали, да из солидарности с ними я крошки не
отдам ни одному живоглоту! «Поло-о-жено». Пришел баскак с меня дань собирать, как
с моих смердов-пращуров в XIII веке. Ни крошки не дам, шагай, с чем пришел. Тот, не
спеша, свернул свой мешочек вчетверо, потом ввосьмеро. «Ну-ну, сма-атри, будь
здоров, не кашляй». И ушел.
Вечером зашел Фефер, желчный, обозленный, нетрезвый, в лаборатории хватанул
спирта и начал нести Сталина. Как может эта свинья безграмотная учить языкознанию,
весь его интеллектуальный багаж – захолустная семинария на окраине дикой России.
Когда уже он откинет копыта, неужели он и в самом деле бессмертный? «Излить
ненависть» – говорят. Она переполняла Фефера через край, а все, что через край, как-то
уже
молодой, сильный, столько лет был на воле и ничего против этой суки усатой не
сделал. Тяжелый был вечер, я едва дождался, когда Фефер уйдет. Перед сном Альбергс,
мостясь на полатях, сказал, что надо было все-таки дать Хабибулину конину для
отмазки. Я согласился – да, конечно, зря я полез в пузырь. Он меня уже раза три чаем
поил, где взаимная вежливость? До утра остыну, а утром возьму хороший кусок мяса и
пойду к нему, как и полагается вести себя в лагере.
Поздно я спохватился. Утром сразу после приема открывается дверь и входит
старший оперуполномоченный Дубарев и начальница стационара Глухова, полная
женщина лет тридцати, довольно симпатичная, русая, с голубыми глазами, с ямочками
на щеках. Дубарев моментально усёк полати Альбергса – а эт-то что такое? Битый зека
сказал бы: не могу знать, гражданин начальник, так до меня было. Но я не битый,
сказал, что там спит санитар медпункта. «А пач-чему он здесь спит, когда ему
положено в бараке? А вы где спите?» Тоже здесь, не могу оставить аптечку. «Мы
пришли проверить ваших освобождённых», – сказала Глухова. Альбергс собрал всех в
медпункт, приканали они больнее больных, видя, что ко мне ревизия. Дубарев грубил
каждому – статья, срок, вас сюда не болеть прислали, нечего симулировать. На
Хигеровича, доцента из Одессы, он набросился с особой силой: «А ну, измерить ему
температуру. При мне!» Измерили – тридцать шесть и шесть. Дубарев суёт мне
градусник в лицо – как понять?! Я поясняю, вечером была тридцать восемь, а утром
даже у самых тяжелых больных температура падает, причём я обращаюсь к Глуховой,
как к врачу, надеясь на ее понимание и поддержку. Еще один с радикулитом, Семенов,
плотник, бывший офицер, 58-я. Он вполне может работать, решила Глухова, у него нет
симптома натяжения. Хигеровича она тоже знает, у него обычный хронический
бронхит, состояние вполне работоспособное, тем более, он в конторе сидит, а не камни
ворочает. Моя попытка постоять за Семенова Глуховой не понравилась, произошла
между нами короткая перепалка. Дубарев напористо Глуховой поддакивал и всё вел к
тому, что в болезнях я не разбираюсь, этих двоих освободил без всякого основания.
«Из-за таких, как вы, разгильдяев, мы не выполняем план, – заявил Дубарев, –
затягиваем строительство большого лагеря. Вы освобождаете здоровых людей, один