Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
было мне тяжело!.. На другой день уже все знали о случившемся, и встречали меня с
такими лицами сочувствующими, что мне было досадно. А не так давно наша соседка
Аня принесла томик стихов Симонова, растрепанный, такой же, как тот, что мы читали
с тобой на кафедре ВМП. В памяти встает та крошечная комната в институте, где мы
просиживали вечера вместе. Вот его поэма «Первая любовь», и я слышу твой голос:
«Какое б море мелких неудач, какая бы беда не удручала,
плачь, засядь за стол и все начни сначала…»
Читал я, перечитывал. Тяжко мне было от жестокости Беллы, ее грубости. Не мог
я понять, ну что за страсть такая слепая, злая? Откуда в ней столько бесстыдства,
хамства, подошла к незнакомым людям и стала меня поносить. Сидел я уныло, думал,
что написать Вете, чем утешить ее, а тут от входной двери крик: «Зека Щеголихин, на
выход!»
5
Вася Морда из санчасти: вас вызывает капитан Кучмаев. Прошли сквозь толпу как
нож сквозь масло. Дождался-таки я своего часа. Прием шел в большой комнате, там
зека стояли, сидели, лежали, а капитан принимал в маленьком кабинете. По облику –
военфельдшер, капитанское звание для них потолок, сколько дальше ни служи,
майором не будешь. Вопросы мне обычные – статья, срок, без подробностей, лишь бы
не 58-я. В каком институте учился, по каким учебникам? Я называю по терапии
Тареева, Мясникова, пропедевтику внутренних болезней Черноруцкого. В его время
были другие авторы, но он слушает, кивает, будто знает. «Выпишите мне рецепт
аспирина». Я спокойненько ему расписал по латыни: аспирин 0,5, детур, сигнетур, все
это я знал назубок. «Внутривенные можете делать?» – «Могу, я был на практике после
третьего курса. Могу даже роды принимать».
– «Глупости, зачем здесь роды, – сказал капитан. – Берем вас на работу в амбулаторию.
Временно. Если спецчасть разрешит, будете постоянно». Санитар выдал мне халат,
Вериго сходу включил меня в работу, тому измерить температуру, тому сделать
растирание, тому сменить повязку – и пошла-поехала моя медицинская карьера. Я
нюхал запахи риваноля, йода, мази Вишневского и думал, так пахнет счастье.
Утром на приеме суровое испытание – сифилитики, восемнадцать
сладострастников. Внутривенно сальварсан, иголки острые, вены на тощих руках
выпуклые, ввожу спокойно. Но биохиноль внутримышечно – это уже пытка.
Толстенная игла, иначе не введёшь в ягодицу маслянистую, вязкую жидкость.
Наслушался я крепких матерков и обещаний врезать между глаз. Мне доверия не было,
руки у меня грубые, бурые, видно, что пришел с общих работ. И морда обветренная, не
похож я на врача никак. Штаны
ничего на мне от порядочного лепилы, а зоркий глаз блатного все видит. Вдобавок я
после первых матерков угрюмо замкнулся и колол их молча, как палач, без всяких
подготовительно-успокоительных слов, плясали они у меня, как на вертеле. Чёрт меня
дернул связаться с медициной. А Вериго успокаивал клиентуру, особенно последнего,
истеричного блатного по кличке Крест-Маузер. Привели его из Шизо, тощий как
спирохета, он потребовал, чтобы Олег Васильевич сам лично сделал ему укол. Тот
встал, подошел и внушительно меня представил: это новый специалист, его подморили
на общих, у него твёрдая рука, он врач из Алма-Аты. Вкатил я Крест-Маузеру
биохиноль, и он, надевая штаны, счастливый, что я его не заколол насмерть, стал
возбужденно рассказывать, что в Алма-Ате он тоже бывал, там есть Кум по кличке
Печёнка. Все опера ходят с командирской сумкой через плечо, а Печёнка – с
портфелем, а в том портфеле кирпич самый обыкновенный. Приводят к нему
задержанного, он сразу ему вопрос, кто я такой, знаешь? Не знаю, гражданин
начальник. Он его хлесть портфелем по боку: я тебе все печёнки отобью, кто я? «Не
зна-аю!» Опять хлесть его по тому же боку. «Теперь знай, что я известный всему
воровскому миру Печёнка, запомни и другим передай, что есть в Алма-Ате
оперуполномоченный Печёнка, всех наскрозь видит, с ходу раскалывает, от него не
скроешься, а пока – прочь отседова, и чтобы я тебя в Алма-Ате не видел, а увижу, срок
гарантирую». Если вор не уезжал из города, Печёнка ловил его и давал срок. Но ворьё
учится быстро. Надыбали у Кума слабинку и, как только он задает свой вопрос, кто я,
ему тут же ответ: вас, гражданин начальник, знает весь преступный мир, вы Печёнка,
про вас известно, во-первых, в Москве, во-вторых, в Ленинграде, в третьих, на Колыме,
и вся Ванинская пересылка гудит: в Алма-Ату, братва, лучше не показывайтесь, там
главный опер Печёнка, всех наскрозь видит, с портфелем ходит, а в портфеле у него
особый рентген.
Можно, конечно, брезгливо сказать, что уголовники на других с топором
кидаются, ничего им не стоит человека зарезать, а сами тоненькой иглы боятся. Но они
измотаны, измочалены, у них чуть что, сразу срыв, держатся на пределе, если всерьез
взяться невропатологу или психиатру, то окажется, все подряд больны. Когда Крест-
Маузера увели обратно в Шизо, санитар сказал, посадили его туда как отказчика.