Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
плотник, другой каменщик, и все филонят, целая бригада валяется по бараку. Мы вас
списываем из медсанчасти на каменный карьер».
Глухова попыталась вступиться, давайте предупредим зека Щеголихина, это у
него в первый раз, но Дубарев упёрся: здесь медпункта не было и не будет, без него
обойдёмся. Ушли. «Это Хабибулин, Женя», – сказал Албергс. Хабибулин, конечно, так
себе человек, но чтобы писать донос – нет, этого не может быть. Обыкновенная
проверка,
становиться жертвой доноса. Полагается отомстить, я не в пансионе благородных
девиц, я лагерник. Но я не буду сводить с ним счеты, я просто поставлю на нем крест.
Сегодня одним человеком на земле стало для меня меньше – смешная месть по
лагерным меркам. Блатные в таком случае суют нож под лопатку или сносят человеку
полчерепа – другим наука! Но по здешним правилам я жить не хочу и не буду. Пока
ещё…
Вечером пришел за мной надзиратель. Собрал я все медикаменты, книги, письма,
занес Феферу Блока, распрощались. Албергс проводил меня до запретки, и пошагал я
впереди надзирателя туда, откуда меня взяли. Хабибулин не виноват, надо смотреть
правде в глаза, это я не смог усвоить простоту обстановки. Освобождать людей надо не
по болезни, а по списку начальства – и Хабибулин не писал бы доносов, хвалил бы
перед Дубаревым своего завмедпунктом и характеристику бы написал на случай
помилования. Что мне стоило эту простую истину взять на вооружение? Однако не
взял. Будь я умнее, не было бы каменного карьера.
Но не было бы и меня – вот что в тысячу раз важнее.
Сильный берет вину на себя – и я беру. Надолго ли меня хватит?..
Я вернулся в свою бригаду, в старый барак.
Вернулся, будто и не уходил, зато бригадники мои ушли. Пока меня мотало с
волны на волну, работяги шли ровно и набирали привычку, сноровку, бригадир дал на
лапу, кому надо, их перестали гонять с места на место, каждый приспособился,
втянулся, омозолел. С Нового года твердо пошли зачеты, день за три, рудник не
простой, молибденовый. Буду я ходить с ними на общие, а пока помантулю вместе со
злостными и особо опасными. Олег Васильевич предложил мне лечь в стационар: чего
ты там не видел на каменном карьере? Нет, покоя мне здесь не будет, и перед Глуховой
неловко, скажет, придуривается. Пойду, куда посылают. Не буду терять свои остатки, я
всё должен пройти. Пригодится. Может, и детей своих буду лучше воспитывать. Да и
себя не повредит. «Возьми мой бушлат новый», – предложил Олег Васильевич. Новый-
то как раз ни к чему, обдерут как липку, туда надо идти в рванье. «Положите лучше в
стационар моего
Вечером я вышел к штабу встречать каменный карьер, его каждый день встречают,
как лейб-гвардии какой-нибудь Семёновский полк. У надзора тоже мандраж, они
выстраиваются возле ворот не только снаружи, но и внутри, непонятно зачем.
Открываются ворота, и зычно кричит конвойный офицер, у каменного карьера и
конвой – волкодав на волкодаве. «Взяться локтями! Первая пятерка – марш! Локти
приж-жать!» Команды как на параде, а мы как зрители на Красной площади. Шагает
пятерка, локоть в локоть, плечо к плечу, монолитом идут, и с каждым шагом
отмахивают уши желтых японских шапок с дырками для шлемофонов,– вот чего у меня
нет, трофейной шапки Квантунской армии. Идут кованые-медякованые, канают гордо
под нашими взглядами, им сам чёрт не брат. На таких Русь стояла тысячу лет и еще
простоит, сколько захочет, а не на тех, кто сидит в кресле и разъезжает в зимах-
лимузинах. Завтра и меня будут вот так встречать. Великое дело театр, зрелище, на
миру и смерть красна.
Вася Морда, будь человеком, у тебя блат везде, достань японскую шапку 62-го
размера.
8
Не камнями мне карьер запомнился и не ишачьим трудом, а неожиданной
встречей с прошлым, горькой встречей. Конвой нас водил крикливый, нервозный,
стервозный, рычали, кричали без умолку, а реакция у зеков обратная, вместо того,
чтобы испугаться и подчиниться, они тоже начинают яриться и шипеть как от плевка на
раскаленную сковороду. Пешком километра два, пошли быстро, потом побежали, будто
сдаем кросс. Мороз больше двадцати, надо согреться. Подгоняют и подгоняют как на
пожар, я не столько от бега, сколько от криков устал. Добежали. Зона маленькая,
часовые на вышках друг с другом переговариваются. Взрывники вольные, всё с вечера
сделали, нам – дробилка, калибровка, погрузка. Тачку здесь величают «машина осо, два
руля, одно колесо». Есть мастера описывать трудовой процесс, я не мастер. Труд создал
из обезьяны человека, говорят классики марксизма. Может быть, где-то и так, но здесь
не верится, наоборот, видишь, как человек превращается в обезьяну. Мороз, варежки из
ваты, брезентовые рукавицы, пальцы у меня длинные, кончики мерзнут, аж ломит зубы.
И ужасная головная боль, как всегда у меня от смены обстановки. Стужа, голод,
усталость, грубость, всё это мелочи. В первый же день какой-то хмырь показал на меня
пальцем: «Вон лепила, сук лечил в двенадцатом бараке». Контрразведка у ворья