Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
студентами юридического. Все сидели на улице возле военкомата и ждали, а Белла одна
прогуливалась мимо нас и бросала на нас взгляды, не стесняясь и не думая прятаться,
потом подошла и села рядом с нашим Вовкой. Совершенно чужая среди нас и
посторонняя; и так она себя вела. Потом ее вызвали, она там давала показания,
вернулась опять к нам и стала громко говорить, чтобы все слышали, и издеваться:
какой он больной, он здоровее всех в институте.
сплюнула. Вовка пытался ей возражать, она не слушала его совсем. Я не выдержала и
ушла, не было сил. Вот так. Она подошла к нам, к моему брату, к моим друзьям и меня
же выгнала. Какая все-таки гадина. Она ведь любила когда-то. Кто-то сказал: «То, что
не сделает любовь, сделает ревность». Не задумываясь, она может подло посадить,
кого угодно, может предать и родину. Чего она ждет, чего ей надо? Я возмущена до
глубины души – она хочет испить чашу мести до конца? Какая подлость. Наконец
выходит адвокат, все подходят к нему, на скамейке остаются двое – я и она. Я не могу
идти, и она не может идти, но по разным причинам. Потом она все-таки поднимается и
прогуливается по тротуару. С адвокатом не разговаривает, она его ненавидит. Я боюсь
встать, чтобы не услышать что-то ужасное. Выходит народный заседатель, военный
летчик, садится радом со мной. Спрашиваю, что, как, а он тихо говорит: восемь лет. До
меня никак не доходит сказанное. Белла решительно подходит к нам и спрашивает у
летчика с презрительной миной: сколько? Он ей не ответил, отвернулся от нее и
закурил. Она фыркнула и пошла в здание искать прокурора. Через несколько минут она
вышла оттуда довольная, посмотрела на меня торжествующе. Я ничего не
преувеличиваю, все это было так. Но я выдержала ее взгляд. Она отвернулась и пошла
своей широкой раскачивающейся походкой. Она мне показалась исключительно
отвратительной, может быть, очень сильна была моя ненависть к ней в ту минуту. Но
вот сейчас пишу, и ненависть моя прошла, достаточно для неё и презрения. Она хотела
видеть твое страдание, и не видела его, она хотела видеть мое состояние, хотела найти
хоть какой-нибудь признак упадка духа, и не нашла. Я чувствую все равно торжество
над нею во всем, хотя мой любимый в тюрьме и в Сибири. По крайней мере, во время
суда я выглядела лучше, поэтому она и злилась. Может быть, слишком смело я пишу,
но ведь ты сам мне внушил такую уверенность. Теперь она ничего о тебе не знает, а я
получаю от тебя письма. Если бы она прочла хоть одно письмо, твое или мое, то
лопнула бы со злости. Я
счастье, когда ты вернешься, в наказание за ее ликование сейчас.
Все преподаватели знают о случившемся, мы с ней теперь в центре внимания. Ее
все презирают, а я не хочу никакого сострадания, чтобы меня жалели, не хочу, чтобы и
тебя жалели, я не скрываю, что люблю тебя и буду ждать сто лет. До нее это доходит.
Помнишь, ты говорил, чтобы моя любовь победила ненависть. После суда я снова стала
вести дневник, записала подробно, как было всё в тот день. Белла ушла, я бегу в здание
военкомата, стучу в кабинет прокурора, вхожу, он оглядывает меня с ног до головы,
спрашивает, что мне нужно. Он совсем не догадывается. Я говорю, что хотела бы
видеть тебя. Он отвечает, что тебя уже нет. И чтобы я в тюрьму не обращалась, так как
свидание все равно не разрешат. Всё. Так больно и так тяжело. Не увидела тебя в
последний раз, пытаюсь не плакать, но, завернув за угол, не выдерживаю, слезы
льются, прохожие на меня оглядываются. Дома Регина встречает меня с «Терапией» в
руках, чтобы вместе учить. Я вхожу и бросаюсь на постель, не раздеваясь. Ой, Женька,
Женька, столько страданий, что страшно вспомнить. Регина садится рядом, но мне
никого и ничего не хочется, мне не хочется жить. Я ухожу в сарай во дворе с твердой
мыслью повеситься. Но это только в первый день (не подумай, что я уже слишком
раскисла, что совсем у меня нет воли и что я не смогу дождаться тебя. Просто мне
было очень тяжело, я даже написала записку, которую сохраню, ты ее потом прочтешь).
Регина видела мое состояние, не отходила от меня ни на шаг. Она спрятала все веревки,
теперь смешно даже, а вот тогда было все очень серьезно. Когда я ушла в сарай, Регина
бегала и звала меня обедать, спрашивала, что мне надо и пыталась меня вытащить
оттуда, я ее прогоняла. Потом приходит мама и опять слезы, потом приходит папа и
снова слезы. Лицо опухло, голова болит. Папа говорит: ты же комсомолка, ты же
советский человек, умей переносить трудности. Если любишь, то жди, я не возражаю,
но зачем так много плакать? Меня бесят его спокойные слова, но, если подумать, то он
прав. На другой день я, так ничего и не выучив, пошла сдавать терапию Бренеру, и он
все-таки поставил мне четыре. Мне хотелось бы проваляться в постели и ничего не
делать, но я собирала остатки воли, чтобы идти, сдавать и отвечать. Ой, Женька, как