Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
чужим карманам? Патруль тут как тут, пошли в комендатуру, а там без церемоний,
старшему лейтенанту обыск. Если полторы косых обнаружат, срок обеспечен. Но
Гаврош не лох, вынул носовой платок и так чихнул, что его, бедного, согнуло в дугу и
деньги из кармана вылетели в темный угол. Тут же Гаврош заметил, что не он один
такой шустрый – в углу стояла швабра с тряпкой, из-под тряпки виднелась гранёная
рукоятка пистолета, кого-то стопорнули
вещественного доказательства. Обыскали летчика, ничего не нашли, а полковник
продолжает орать и требует свидетеля. Привели того продавца из пивной, а он оказался
такой дошлый, едва вошел, сразу в угол показывает, нюх собачий, его в угрозыск
можно брать вне конкурса. Дежурный офицер с повязкой на рукаве – туда, но и Гаврош
не промах – пантерой в угол, левой рукой за пачку денег, нельзя бросать трудовую
копейку, а правой – за пистолет, кольт немецкий, сразу на спусковой крючок и в
потолок шшарах! – только штукатурка посыпалась, как новогоднее конфетти. «Ложи-
ись!» – заорал Гаврош и пинка полковнику с левой, а продавцу армяшке с правой,
уложил всех и опрометью на крыльцо. И ушел бы с хорошей добычей, но! Не надо
пить, когда идешь на дело, сколько тебя учили бывалые, мудрые. Вылетел Гаврош на
крыльцо, а там как раз патрульная машина подошла и двенадцать гавриков с
автоматами прыгают через борт. Отдохнуть приехали, смена кончилась, а тут – на тебе,
бешеный летчик на крыльце с кольтом. «Оружие к бою!» – скомандовал офицер, и на
Гавроша дюжина стволов в упор. Кранты, Гавря, век свободы не видать! Гаврош дико
заорал: «А-а-о-о-у-у!» – швырнул кольт в гущу патрульных и, рыча по-звериному, с
пеной на губах, бросился их рвать в мелкую крошку. Рёв его был слышен по всему
городу, будто опять тигр сбежал из приезжего цирка. Сразу собралась толпа. Пока
Гавроша вязали, он посбивал всем фуражки и перекусал половину наряда. А толпа на
его стороне. Настоящий вор всегда помнит о всенародной поддержке и на нее
рассчитывает, и вот уже бабы кричат: «Изверги, вы что делаете с летчиком!
Издеваетесь, отпустите немедленно, иначе мы Сталину сообщим!» Скрутили Гавроша,
повели, а у него галифе свалились, вся мужская краса и гордость наружу, идет он, и
мочится на ходу – вот до чего довели человека архаровцы, он же на войне все нервы
потерял. Народ думает одно, а трибунал думает другое, раскололи Гавроша сразу,
никакой он не офицер, спровадили его в тюрьму и посадили в одиночку. Следствие
вести невозможно, ни
пьёт, никого к себе не подпускает, причем орёт так, будто его без перерыва бьют. Вся
тюрьма взбудоражилась, потребовала прокурора по надзору, прекратить истязание
несчастного. Прибыла бригада психиатров, отправили Гавроша на экспертизу в
судебное отделение, поставили ему шизофрению и выпустили на волю. Гаврош
рассказывал без рисовки, без всякой героики. Дело было зимой, вышел он из
психушки, дали ему чуни драные, шапку с клочьями ваты напялили, одно рваньё. И без
копейки денег. На станции народ брезгливо обходит оборванца, и все мимо глядят. И
только одна девушка лет шестнадцати с булкой хлеба в руках, деревенская,
простенькая, посмотрела на его синие глаза и без слов подала Гаврошу свою булку
белого-белого домашнего хлеба – на всю жизнь он ее запомнил. Юная чистая девушка
и каравай пахучего хлеба, дар богов за все его мытарства. Пойти бы ему тогда за нею
хоть на край света, вдвоем, что еще человеку нужно? Душа бы его возликовала,
воспрянула, пахал бы он землю, в поте лица добывал пропитание, растил бы детей, вон
какая она хорошенькая, ласковая, нарожала бы ему семерых. Но у Гавроша даже и
мысли такой не было – свобода превыше всего. Девочку с караваем он будет помнить, и
ему хватит.
Сошлись мы с ним возле кинобудки, сели, он ловким движением выплеснул в рот
настойку из моего флакончика, не спеша закурил. Жесткое лицо его смягчилось.
«Понеслась душа в рай», – сказал я. «И души смотрят с высоты на ими брошенное
тело», – отозвался Гаврош. Если я ему скажу, что Тютчева он от меня услышал в
стационаре, он мне станет доказывать, ничего подобного, наоборот, я – от него.
Важный момент в психологии вора: было твоё, стало моё. Всё. Не только лепень он с
меня может снять, или прохаря, или котлы с руки, но даже цитату мою он себе
присвоит. «Гаврош, мне иногда кажется, что ты играешь роль». – «Какую?» –
«Блатного. Вора в законе». – «Играю вора? – Он усмехнулся. – А зачем? За это бьют по
ушам». – «Не знаю зачем, может быть, по инерции. На твоей улице была традиция,
романтика воровская у мальчишек, так и осталось до зрелых лет». – «Я прежде всего
вор. Не только по лагерному делению, но и в натуре, по своим делам. Я вор по
убеждению». – «Тебе год остался, выйдешь и неужели пойдешь воровать? Губить свою