Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
Шестидесятого, через окна, через уборную, чёрт их знает, как они пролезают, через
дымоход, через любую щель, как тараканы. Стоят возле лестницы и курят, и с ними
наши ребята Вахрамей и Валяй (не было в городе блатных и приблатнённых, с
которыми мои дружки с Дунгановки не водились бы). Я подошёл, попросил закурить –
это в школе-то, открыто! – но я был готов совершить дикое преступление, я не знал, что
со мной будет через минуту-другую. Пусть
другой –замутило, затошнило, я никогда не курил и хватанул сгоряча полные лёгкие.
Играть фокстрот не пошёл. Кое-кто встревожился. Появились вдвоём – Лиля с Машей
Чирковой. Хорошо, что без Феликса. Ты куда сбежал, там тебя все ищут? – и
физиономии совсем невинные. А я меня в руках чинарик дымится, тлеет. У Лили сразу
глаза круглые. «Да ты что, куришь?!» – Аж побледнела, бедная. – «Иди, танцуй со
своим Феликсом», – я пренебрежительно отвернулся. «А что здесь такого, пойду и буду
танцевать». Тогда я добавил: «Швабра!» – предел оскорбления в нашем кругу, так
называли совсем никчёмных девчонок, всяких шалав. Лиля остолбенела. А я щелчком
метнул окурок вдоль по коридору и пошёл по лестнице к выходу.
Тёмная, глухая ночь. Брёл я по аллее посреди деревьев во мраке, спотыкался,
тащил своё несчастье и думал, Феликс наверняка пойдёт провожать её, сбитых
девичьих сердец у него гораздо больше, чем звёзд на фюзеляже у Покрышкина. Они
будут целоваться и… так далее. Курсанты – не я, они зря время не тратят. Черно, мрак,
но пусть попробует кто-нибудь сунуться ко мне из банды «Чёрная кошка», я ему откушу
голову, как редиску. А может, и нет, пусть лучше меня прирежут, жить мне дальше
незачем. Какой-то пижон в погонах, в сущности, первый встречный, – и она всё забыла,
положила ему руки на плечи. А с каким душевным трепетом спрашивала Машу
Чиркову: «А Феликс бу-удет?» – такую руладу пустила, а я стою рядом, дыхание её
слышу, губы её вижу, миллион раз мною целованные… Ко всем чертям, предательства
не прощу!
12
С утра пошёл в военкомат на углу Садовой и Сталина. Недавно Садовую
переименовали в улицу Панфилова. Справедливо. Он здесь служил, был начальником
военкомата Киргизии. Сталинская тоже появилась недавно, до войны она называлась
Гражданской. Переименования в те годы были редки, такая мода возникла позже.
Ключевая стала Белинской, и по ней, словно протестуя, перестала течь речка,
Атбашинская – бульваром Молодой Гвардии, Пионерская – Московской, переименовали
Аларчинскую, Сукулукскую, Западную, Северную. Дунганскую улицу назвали
Киевской,
прошлом были весьма активной частью городского населения, куда потом они девались,
трудно сказать. От Дунганского базарчика и следа не осталось, там построили
университет, исчезло название нашего околотка – Дунгановка, и забыт дунганский
писатель Ясыр Шиваза, в школе мы учили наизусть его стихотворение. Сейчас многие
улицы во Фрунзе носят имена выдающихся киргизских деятелей, а в те годы была
только одна улица Токтогула (бывшая Демьяна Бедного). Киргизские дети учились в
школе № 5, преподавание в ней велось на родном языке. Коренного населения в городе
было немного. В нашей новостройке, к примеру, на сотню домов строились три-четыре
киргизских семьи. Я не даю оценки, хорошо или плохо, просто пишу, как было…
Иду в военкомат круто менять жизнь. Когда в первом классе учительница
спрашивала, кто кем будет, я сказал: штурманом дальнего плавания, по примеру Кати
Романовой, самой красивой девочки в нашем классе начальной школы № 3 города
Троицка, дочери инженера, её любили и учителя, и ученики, умненькая, хорошенькая
такая девочка. Катя при моём появлении почему-то прыскала в сторону, я не мог понять,
в чём дело, пока дружок не надоумил – скажи матери, чтобы она тебе не застёгивала
ширинку булавкой. Я был в ужасе, я только сейчас этой булавке придал значение, ходил,
оказывается, перед Катей Романовой опозоренным. Булавка огромная, похожа на
египетскую мумию, такая же древняя и ржавая. Дома я устроил тарарам неслыханный,
чертям тошно, как говаривал дед Лейба, мать сразу же пришила пуговицы. Назвавшись
штурманом, я начал изучать моря и океаны и до пятого класса бредил дальними
странами, хотел завтра же туда уехать, проплыть по всем океанам, затем поселиться в
Африке среди слонов и баобабов, среди львов и голых людей в хижине из бамбука, сла-
адко мне было представлять изо дня в день картины. Хорошо помню момент своего
огорчения. «Не знаю, сынок, но, кажется, эти жаркие страны не наши», – сказала мама.
Я ей не поверил, начал узнавать, и постигла меня горькая разлука с мечтой, Африка
действительно оказалась не нашей. И кто это так несправедливо разделил – нам ледокол
«Челюскин», Сибирь, тайгу и вечную мерзлоту, а им слонов и вечную теплоту. Очень
хотелось «только детские книги читать, только детские думы лелеять», – уже тогда не