Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
хочу, чтобы отразилось на сыне». Она один только раз назвала меня по-старому. По-
новому не хотела. «Лиля, Лика… Ли… Помнишь, как мы ходили в театр на «Чио-Чио-
Сан» зимой сорок третьего года? Я тебя называл Лиля-сан». – «А я вспоминаю случай
самый безлюдный, только ты и я посреди природы. Мы ушли от Ленинградской далеко
вниз по каналу, по камышам лазили, забрели в виноградник, и началась гроза. Холодно
стало, а ты в рубашке был отцовской, я забралась к тебе
под березой. Не встретили ни одного человека. Ты меня спасал. Наверное, каждой
женщине хочется родиться в рубашке. В мужской. Как вспомню: трава, береза, ливень
и гром. И ты меня спасаешь…»
Потеряем – плачем. «Может, ты напишешь мне когда-нибудь, Лиля?» – «А
зачем? О чём?» У каждого свои заботы, чужие для другого, разные или скучно
похожие. «Может быть, хорошо, что мы не вместе, – сказал я. – Пусть останется наша
юность прежней, без мелочей, нужды, взрослых забот». Она промолчала. «Помнишь,
я написала тебе на последней карточке, где ты в гимнастерке с погонами, а я в платье с
вышивкой?» – «Конечно помню. «Всё, что было загадано, в свой исполнится срок». –
Она отвернулась и пошла так, затылком ко мне. – «А теперь надо говорить «прощай».
Я не хотел говорить и не сказал. Остановились лицом к лицу, глаза в глаза под
низкой акацией с голыми и темными, будто коваными, ветками. «Иди – сказала она, –
а я останусь…» Я стоял, прощался с юностью, и не было в мире событий более
важных, более памятных и более вечных. Всё пройдет – и слава Сталина, и бомба
Трумэна, и речи Черчилля, и торжество Лысенко, и гонения космополитов, и
капитализм пройдет, и коммунизм. Заглохнут призывы, забудутся угрозы, и только одно
останется на веки вечные: любовь и разлука. «В какую щеку ты поцеловал меня в
первый раз?» – «Вот в эту… в левую». – «Поцелуй и в последний».
Это было в январе 49-го, а спустя год с небольшим, в мае 50-го, пожаловали по
мою душу трое в штатском прямо в институт.
27
К тому времени я уже заканчивал четвертый курс, оставался один экзамен. Жил в
общежитии на углу Уйгурской и Шевченко, восемь человек в комнате – русские,
казахи, чеченец, татарин, поляк. Был активистом, сразу полез во все секции, боксом
занимался, гимнастикой, а потом и на легкую атлетику потянуло. На первом курсе меня
избрали старостой группы, на четвертом уже старостой факультета. К имени своему
привык, Евгений, Женька, Жека, стал думать о себе, что вообще больше похож на
Женьку, современного, беспечного, свойского, чем на Ивана, устарелого,
основательного и постного. Нельзя представить супермена с таким именем. Впрочем,
не
совсем по-другому. А взять псевдонимы у писателей, артистов, у борцов с
самодержавием. Меняют запросто. Симонов не Константин, оказывается, а Кирилл, о
Джугашвили и говорить нечего.
Другие вышли из прошлого и на него опираются, а у меня его нет, я не совпадаю с
большинством. Всегда старался быть отличником, а теперь обречён на отличие. Если
обвинять, так только себя. Бери всё на свои плечи. От этого ты станешь сильнее и себя
оправдаешь (со временем).
«И с отвращением читая жизнь мою», – писал Пушкин. Поэт, гений и – с
отвращением. Каково же простым смертным читать жизнь?
Вспоминаю, перебираю, сопоставляю – и пока не каюсь.
За мостом в 45-м пошла на волю другая мечта. Преступление стало единственным
способом спасения. Бывает, что человек совершает преступление вынужденно, – чтобы
сохранить разум. Немало людей послушных и робких сошли с ума от страха, из-за
боязни переступить закон, запрягли себя в оглобли недуга и тянут воз немощей до
гробовой доски. Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и тюрьма…
Почему жалеют об утраченной молодости, почему вопрошают: где мои
восемнадцать лет? Юность вышла из меня бурной судорогой, я лишил себя обычного
развития, рванулся из постепенности, ускорил биение судьбы. Переступил. Пре-ступил.
Кончился я один, появился я другой. Как в Британском музее. «Перед вами, леди и
джентльмены, череп Шекспира. А рядом – череп Шекспира в юности».
Два черепа у человека не могут быть, а две жизни?
Ареста я перестал бояться. Если не спохватилось правосудие в сорок пятом, в
сорок шестом и так далее, то не спохватится, видимо, уже никогда. Закончу институт,
буду работать, что вам еще надо? Литература, между прочим, учит, и религиозная и
светская – порядочный человек, согрешив, преступив, должен чувствовать свою вину и
раскаиваться, казнить себя; вина должна его точить и есть, как ржа железо. Ничего
подобного я не испытывал. Либо я – непорядочный, либо книги не столько отражают
жизнь, сколько дополняют её, возвышают, выдавая должное за сущее, показывая, как
надо, а не как есть. По себе знаю, преступник не может чувствовать свою вину изо дня
в день, если он нормальный, разумеется, а не перепуганный, не огорошенный страхом
не веки вечные неврастеник. Моему безгрешному самочувствию, наверное,
способствовала студенческая среда, традиционно легкая хоть для взлета, хоть для