Не зови меня больше в Рим
Шрифт:
– Простите, что я так сюда ворвался, но когда я услышал плач Росарио, меня это страшно встревожило.
– Тревожиться тут не из-за чего, у нас людей не терзают. Просто ваша жена вдруг повела себя совершенно непредсказуемым образом.
– Я знаю, инспектор, знаю. Росарио, она особенная, очень восприимчивая, очень хрупкая. Поэтому я и хотел присутствовать при вашем разговоре. На самом деле она абсолютно ничего не знает об убийстве отца, потому что мы всегда старались, насколько возможно, оградить ее от любых неприятностей.
– А разве остальные
– Нет, нет, инспектор! Никто из нас ничего не знает, я только хочу сказать, что в семье с ней всегда старались поменьше говорить на эту тему.
– Понятно.
– А что, у нее не все дома? – спросил Гарсон, употребив эвфемизм, прозвучавший в тысячу раз хуже, чем термин, которого он хотел избежать.
Мужчина резко повернулся, словно его укусил скорпион.
– Нет, она, разумеется, абсолютно нормальна, и это очень умная женщина! Дело исключительно в том, что она склонна к депрессиям, психологическое равновесие у нее очень шаткое… Она регулярно посещает психиатра, и лекарства, которые он прописывает, помогают ей жить обычной жизнью. Надо только иметь в виду, что с сильными эмоциями она справляется плохо.
– И она может работать?
– Да, она преподает в детском приюте. Росарио не получает за это никакого жалованья, но работает великолепно. Всю себя отдает несчастным детям, и они ее обожают. И я… – он понизил голос, – я тоже ее обожаю.
В комнате повисло тягостное молчание. Затем он продолжил совсем уже доверительным тоном:
– Мы с женой очень счастливы вместе. Я стараюсь уберечь ее от всяких переживаний, а она дарит мне свою молодость.
– А сами вы чем занимаетесь?
– Я врач, педиатр. Зовут меня Роберто Кортес. Если вы хотите продолжить допрос Росарио, позвольте мне остаться с ней. Она будет чувствовать себя спокойнее и ответит на ваши вопросы.
– Думаю, в этом нет никакой необходимости, сеньор Кортес. А скажите, как давно ваша жена страдает склонностью к депрессиям?
– С ранней юности. Когда мы с ней познакомились, у нее это уже было. Однако, когда мы поженились, ей стало гораздо лучше. Мы добились того, чтобы в нашем доме царила очень спокойная обстановка.
– А в их семье спокойствия не было?
– Знаете, инспектор, мне трудно ответить на ваш вопрос. Я очень редко бывал в доме ее родителей, а сама Росарио никогда ни о чем таком не упоминала. Тем не менее легко догадаться, что моя жена пережила в родительском доме тяжелые часы: смерть матери, трудный характер отца, всякого рода неурядицы на фабрике… На мой взгляд, все это не пошло ей на пользу.
Когда мы отпустили Кортеса, я погрузилась в размышления: с одной стороны, меня мучили сомнения, с другой – я была до глубины души поражена услышанным. В чувство меня привел Гарсон, который заявил громоподобным голосом, где не было и тени сомнения:
– Ни вот настолько не верю этому типу!
– А почему, интересно знать?
– Он тут нам рассказал очень красивую историю: любовь, добрые чувства, бескорыстная помощь несчастным деткам… А на самом-то
– Нет, я бы так однозначно судить не стала. Мне показалось, что он хотел защитить ее не столько от нас, сколько от себя самой. И вот тут-то сразу возникает вопрос: почему? Почему Росарио стала такой, какая она есть?
– Почему-почему! Потому что она совсем чокнутая, вот почему! Ее муж вам об этом прямо сказал! Да и мне тоже так показалось – еще тогда, когда я сам ее допрашивал.
– Ну, Гарсон, вам хоть кол на голове теши, вы свое будете твердить!
– Тут факты, инспектор, факты!
– Но ведь вы, после того как допросили ее в первый раз, и словом не обмолвились о том, что она в столь тяжелом состоянии.
– Тогда не было такого взбрыка, как сегодня. Но, надо сказать, я и не давил на нее, как вы.
– Я?
– Факты, инспектор, факты!
– Не забывайте, что о любых фактах надо думать головой.
– Знаете, а я вообще перестану думать головой, если немедленно чего-нибудь не съем. Глядите, уже половина третьего, а мы из-за всей этой суматохи и не заметили, как время пролетело. Я умираю с голоду.
– Половина третьего? Мне надо бежать, Фермин!
– А со мной не хотите пойти?
– У меня обед с Мариной. У нее сегодня день рождения!
Я взяла такси и, когда мы проезжали мимо кондитерской, попросила водителя остановиться. Я купила там коробку конфет чудовищных размеров, а потом мы поехали в ресторан. Войдя, я увидела, что Маркос с девочкой уже приступили к первому блюду; но спешка моя была вознаграждена: лицо Марины озарила улыбка.
– Видишь, все-таки приехала! – сказала она отцу, из чего сразу стало понятно, как мало он верил моим обещаниям.
Я поцеловала ее, девять раз потянула за уши, как положено делать в дни рождения, и, шлепнувшись на стул, произнесла первое свое слово:
– Пива!
Первый глоток был долгим и неотрывным, словно страстный поцелуй. Потом я передохнула, улыбнулась и попросила, чтобы мне принесли пиццу с грибами.
– Ну и как проходит твой день рождения?
– Хорошо. Мне так много всего надарили!
– А что тебе подарили твои братья?
– Федерико прислал мне рассказ на английском языке. Уго подарил спортивные тапочки, а Тео – майку, на которой написано “НЕТ”.
– Просто “НЕТ” – и все? Это на него очень похоже!
– Он на уроке истории проходил Ганди и говорит, что надо всегда отвечать “нет”, но при этом не сердиться.
– Спаси нас Господи!
– Вот и я сказал то же самое, – отозвался Маркос.
Я вручила все привезенные с собой пакеты, и она начала открывать их один за другим, радостно вскрикивая.
– Конфеты – чтобы ты угостила ими ребят в школе, – поспешно пояснила я, дабы избежать лишних споров.
Марина несколько раз открыла и закрыла пенал, полистала японские сказки, а дойдя до книги про Айседору Дункан, спросила: