Небо стоит верности
Шрифт:
Зачем рисковать? Потихоньку беру штурвал на себя, самолет набирает высоту, и тотчас все внизу обволакивает молочно-белая пелена…
– Видимость! Что с видимостью?!
– слышится голос старшего гидролога Дралкина.
– Туман, - односложно отвечаю ему.
Возвращается на свое место Метлицкий, быстрым взглядом окидывает приборы и, будто не для меня, произносит:
– Высотища-то, как бы голова не закружилась…
– Всего сто метров!
– восклицаю в ответ.
– Туман, Николай Варфоломеевич!…
– Вижу, что туман, - спокойно продолжает он.
– Что мы с тобой
– Пятьдесят метров!
– Давай еще ниже. Видимости-то нет… [59]
– Двадцать пять!
– Спокойно, парень. Еще немного ниже.
– Николай Варфоломеевич, земля рядом!…
– Так надо. Это, парень, ледовая. Привыкай.
Самолет идет на высоте десяти - пятнадцати метров. Только с этой высоты еще можно как-то разглядеть характер льда, и гидрологи продолжают работу.
– Страшно?
– склонившись к моему уху, спрашивает Митя.
– Не знаю… - отвечаю ему и, взглянув на командира, добавляю: - Привыкаю!…
Кажется, в моих словах нет ничего смешного, тогда почему Митя и командир хохочут взахлеб?
– Не было бы страха, - обрывает наконец смех Митя, - а привыкнуть можно. Правда, некоторые… - И он делает замысловатое движение пальцами…
Уже несколько часов идем в тумане. Хотя Метлицкий не прикасается к штурвалу, мне хочется остаться одному, почувствовать самостоятельность.
И, будто угадав мои мысли, Метлицкий устало откидывается на спинку кресла.
– Ну и погодка… - сокрушенно произносит он.
– Нормальная!
– вступает в разговор Митя.
– Иди, Варфоломеич, чайку погоняй, а мы тут вдвоем…
– И то, - соглашается Метлицкий и поворачивается ко мне: - Следи за высотой и не теряй видимость.
Я молча киваю головой.
От ощущения ответственности за «самостоятельный» полет у меня напряжены не только нервы, где-то между лопатками появилась мышечная боль. Но об этом я не скажу даже Мите.
Между нами втискивается Штепенко. Некоторое время он наблюдает за приборами, потом слегка кивает в мою сторону и спрашивает Митю:
– Вроде обкатался?
Островенко молча поднимает большой палец.
Мне приятен скупой разговор двух товарищей. Кажется, они готовы принять меня в свое воздушное братство.
– Ну вот, - подчеркнуто обескураженно тянет Штепенко, - стоило похвалить, как он с курса съехал! Доверни пять градусов влево!
– Но курс прежний, Александр Павлович!
– Все равно доверни. Вправо не уклоняйся, а влево - сколько угодно. [60]
– То есть?
– Ну, градуса на два-три! На привязку выходим.
Возвращается Метлицкий. Митя уступает ему место и усаживается между нами на подвесное брезентовое сиденье.
– Выходим на привязку, - объясняет мне Метлицкий.
– Ты следишь и пилотируешь по приборам, я смотрю за землей. Если что не так, вмешиваешься в управление и исправляешь мои ошибки. Понятно?
– Понятно.
– Сколько до берега, Александр Павлович?
– Минут десять.
Со скоростью двести пятьдесят километров в час на нас надвигается берег, невидимый за плотной
В тумане невольно хочется взять штурвал на себя и уйти вверх, туда, где светит солнце, где есть видимость и нет этих опасных скалистых берегов. Но нет, нельзя… Если не подойти к берегу и не отыскать нужный для привязки маршрута ориентир, пойдет насмарку весь многочасовой труд. Поэтому и всматривается Метлицкий до боли в глазах в белое молоко тумана, поэтому и следит неотрывно за берегом Островенко. От внутреннего напряжения у него даже выступили на лбу капельки пота.
Время расчетного выхода к берегу истекает, остаются считанные секунды. Теперь устремлены вперед не только взгляды Метлицкого и Островенко. Надо мной склонилась голова штурмана, привстал со своего сиденья радист и тоже протиснулся к нам в кабину, через головы экипажа смотрят вперед оба гидролога: где берег? И вдруг скорее угадывается, чем просматривается сначала темное пятно, потом расплывчатый контур скалистого берега.
– Земля!
Метлицкий крутит штурвал вправо, и самолет, задрав левое крыло, проносится над скалами, которые впились своими черными зубами в белый припай льда. В какой-то миг Штепенко успевает заметить пирамиду морского знака.
– Вышли точно!
– говорит он Метлицкому.
– Отверни вправо еще на сорок градусов. Так! Теперь мы будем идти вдоль берега.
Метлицкий снимает руки со штурвала, достает носовой платок и вытирает мокрый лоб.
– Отлично!
– восклицает Островенко.
– Здорово подошли, Варфоломеич! [61]
Метлицкий улыбается и весело подмигивает мне:
– Вот так, парень! Это и есть ледовая…
Еще серия коротких галсов в море - и на привязку к берегу. Карта гидрологов заполняется условными значками и цветными пятнами, рассказывающими о характере виденных льдов. Но мне они кажутся одинаковыми - и пак, и годовалый, и серо-белый, и нилас{16}. Я еще не умею различать их.
* * *
Как в калейдоскопе мелькают дни. Короткий отдых, осмотр самолета, заправка - и опять в воздух, в море и долгие галсы над льдами.
Я втянулся в напряженный ритм работы. И все чаще Метлицкий оставляет меня в пилотской кабине одного. Доверие командира ободряет меня, переполняет необыкновенной гордостью. Значит, летать мне на ледовую разведку в незнакомых морях!
Когда хорошая видимость и не требуется больших усилий на пилотирование самолета, я зачарованными глазами провожаю бегущие внизу льды и… мечтаю. То мне представляется, что я - и только я!
– вдруг увижу во-он в той голубоватой дали ушедший в неизвестность «Геркулес» или «Святую Анну»{17}. Вдруг именно я открою тайну этих кораблей? А почему бы и нет! Ведь могли же советские ученые почти через триста лет найти остатки зимовки Баренца!{18} То воображение [62] рисует остров, которого еще нет ни на одной карте мира. Остров, открытый мной! И конечно, он будет назван именем первооткрывателя: остров Константина!