Небо стоит верности
Шрифт:
Ужинаем мучной болтушкой, заваренной на кипятке в консервной банке, и плиткой шоколада. Затем сооружаем из моторного чехла подобие палатки, настилаем на землю лапник лиственницы и будто проваливаемся в темноту - усталость…
Назавтра Толя не прилетел. Не прилетел он и через неделю. За эти дни мы подвели срубленные бревна под крылья, подняли самолет и освободили шасси. Потом Петренко вытесал балки для будущих лонжеронов, отсоединил стальные узлы крепления стоек и, нагревая в костре болт, стал прожигать им отверстия в балке. Мне он такую работу
Последние дни нас одолевал голод: тощая мучная болтушка да плитка шоколада на двоих совсем не восстанавливают затраченные силы. Пришлось взять карабин и пойти в горы. Всматриваюсь в свежие следы лосей, мечтаю подкараулить одного из них, но это не удается. Зато я набрел на заросли спелой морошки и набрал ее полную фуражку. К ужину будет мучная болтушка, сдобренная кисловато-горькими ягодами.
Еще неделя… Вместо сгнившего лонжерона установлены лиственничные балки, вытащены из-под крыльев бревна, и наша птаха стоит на собственных ногах.
А винта нет…
Чтобы не сбиться со счета дней, ежедневно делаю зарубку на шесте у «палатки». Сегодня вырезал пятнадцатую. После тщательной ревизии продовольствия - две горсти муки и шесть плиток шоколада - приняли решение: ждем сегодняшний день и, если Толя не прилетит, завтра двинемся в путь. До ближайшего поселка Гули, где находится база геологов, двести пятьдесят километров. Идти придется вдоль реки, так как компаса у нас нет. Если очень экономно расходовать продукты, можно протянуть шесть дней… Надо спешить, пока [75] есть еще кое-какой запас сил и немного еды. И мы трогаемся в путь, не дожидаясь завтра.
Сколько мы идем? Вечность… Вчера на перевале обронил в снег спички. Единственный коробок. Когда это случилось, не заметил. Но даже если бы заметил - не вернулся бы. Сотня пройденных шагов - полсотни метров. Две тысячи шагов - километр. Сколько их позади, сколько осталось?… Как в кошмарном сне, перед глазами пройденные речки с бурно кипящей, холодной как лед водой; подъемы и спуски, камни, припорошенные снегом, чавкающая под сапогами болотистая тундра, поросшая цепким, как колючая проволока, кустарником, и снова камни, речонки… Две тысячи шагов - километр…
В полдень вытряхнули весь остаток муки в жестянку и разболтали холодной водой. Такая еда не прибавила сил. Разделили последнюю плитку шоколада…
Чаще и чаще спотыкается и падает Петренко. Мне стоит невероятных усилий заставить его подняться. А как велико желание самому лечь хотя бы вот на этот камень!… Но… надо идти!
«Надо»! Какое хорошее слово в русском языке! Что бы мы делали без него!
Опять упал Петренко…
– Вставай, Иван.
– Не могу…
– Иван, надо.
– Нет… Мне уже не надо… Может, еще. тебе…
– Вставай, Иван!…
– Нет. Иди один. Если найдешь людей - пришли помощь. Если успеют…
– Дурень!
– Я высказываю прямо в лицо Петренко все слышанные мною ругательства. Он внимательно слушает.
– Все? Помоги…
Я помогаю ему подняться.
К вечеру с плоскогорья открывается
Неохотно занимается рассвет. Посерело небо, а ветер прижал низкие облака к горам. К тем. самым, откуда мы недавно вышли. Идем вдоль берега реки, она здесь разлилась широким плесом.
– Не прошли ли мы эти Гули?
– спрашивает Петренко.
– Не должны.
– Вроде у Гулей холмы, а тут, смотри, болото… Это северней. [77]
Я осматриваюсь - тайга и тайга. Вдали на реке - островок. Вспоминаю, что по пути с севера, откуда мы летели к Гулям, этот островок был перед поселком. Неужели прошли?
– Не могли мы пройти… Хоть один огонек в поселке да, заметили бы.
– Ха!
– восклицает Петренко.
– Ночь. Легли спать - и нет огней.
Этот довод кажется мне убедительным. Еще раз внимательно осматриваюсь: наверно, Петренко прав… Прошли.
Мы поворачиваем назад, к горам. Идем по своим же следам, оставленным на прибрежном песке. Тяжелая голова гудит, как пустая бочка под ударами палки, каждый шаг отдается болью в голове.
– Слышишь?
– останавливается Петренко.
– Самолет!…
Он неловко взмахивает рукой и падает на землю. Теперь и мне слышен отдаленный гул, напоминающий назойливое гудение шмеля, бьющегося в оконное стекло. А вскоре над вершинами лиственниц появляется темная точка. Она приближается, растет на глазах, и вот уже красное днище летающей лодки сверкает над нами. Я неистово машу руками, подбрасываю вверх фуражку. Самолет разворачивается и заходит, снижаясь, на нас. Мне видно, как в раскрытый блистер просовывается какой-то сверток, вот он отделяется от самолета и тяжело шмякается неподалеку. Я бреду к нему. Оказывается, это мешок. К нему прикреплена бумажка: «Оставайтесь на месте. Скоро пришлю за вами помощь - маленький самолет. Всего доброго! Мальков».
Лодка делает над нами круг и исчезает.
В мешке продукты, папиросы и спички. От табачного дыма кружится голова, и я опускаюсь на песок рядом с Петренко…
Вероятно, мы уснули. А может, это забытье от усталости и голода. Мы не слышали, как сел самолет, не слышали, как он подрулил к нам.
– Привет, ребята!
– слышу голос Толи и открываю глаза.
Как будто не было томительного ожидания у самолета и кошмарного перехода через горы.
– Привет, ребята!…
Мы молчим.
– Я понимаю, - говорит Толя.
– Вы устали, измучились… Всего пятнадцать километров не дошли до Гулей! Но ничего, по чарке вина - и все пройдет!
Откуда- то из карманов куртки он извлекает металлическую [78] флягу, кружку и наливает в нее вишнево-красную жидкость.
– По старшинству, - протягивает кружку Петренко.
– Будь здоров!
– Постараюсь, - отвечает Петренко.
– Без твоей заботы!
– И отворачивается.
Сластин протягивает кружку мне. Я не в силах произнести хотя бы слово, холодное бешенство спазмой сжимает горло.