Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов
Шрифт:
«Фасадом» раздвоенной авторской фигуры стал у Пригова деперсонализированный, словно бы взятый в кавычки образ художника, который он вырабатывал на протяжении всей жизни и который стал одним из важнейших его произведений, — своего рода «действующая модель» романтика-визионера, непрерывно подвергаемая анализу, напоминающему феноменологическую редукцию Э. Гуссерля. Иногда эта редукция представлена в произведениях Пригова совершенно прямо и недвусмысленно, как, например, в стихотворении «Долина Дагестана»:
В полдневный зной в долине Дагестана С свинцом в груди лежал недвижим я Я! Я лежал — Пригов Дмитрий Александрович! Кровавая еще дымилась рана По капле кровь сочилась — не его! не его! — моя! И снилась всем, а если не снилась — то приснится долина Дагестана Знакомый труп лежит в долине той Мой труп. А может, его. Наш труп!Однако источник «образа автора», его «мета-автор», представал как нередуцируемый
По стилистике и по грамматике — так сказать, на молекулярном уровне — первые два романа Пригова, «Живите в Москве» и «Только моя Япония», напоминают «предуведомления» к его сборникам стихотворений [742] , создававшиеся начиная с 1980-х годов, хотя по теме и по методу совершенно с «предуведомлениями» не совпадают. В 1970-х «предуведомления» во многом были серьезными, исполняли роль своего рода локальных манифестов, однако уже в 1980-е их стиль перерождается и становится отчетливо отстраненным или ироническим. Нагнетание эпитетов, громоздкие грамматические конструкции, использование специальной научной или философской лексики — все это на первый взгляд напоминает пародию на философское письмо или на язык научных гуманитарных исследований. Однако, если присмотреться, за «философичностью» или «наукообразностью» скрывается ритмизованная проза, восходящая к гоголевской традиции, пропущенной через Андрея Белого, который и сам форсировал и гиперболизировал черты научного синтаксиса в своих философско-эстетических работах (длинные цепочки сложносочиненных предложений, связанных точкой с запятой).
742
«У меня был свой опыт, свои способы развертывания текста, использованные в моих предуведомлениях и в моих ранних писаниях, которые назывались „Совы“. Это были советские рассказы, краткие мифологические истории, например про Сталина, про Вучетича, как он скульптуру Сталина лепил…», — говорил Д. А. Пригов в интервью (Решетников К.«Я живу в еще не существующем времени» (Интервью Д. А. Пригова) // Газета. 2005. 2 ноября .
Вероятно, одна из целей выработки иронической интонации приговских «предуведомлений» и состояла в отказе от претензии на провозглашение истины в последней инстанции (эта претензия была очень характерна именно для символистов: «…современная теория знания должнаисчезнуть или стать теорией творчества…» [743] ). Одно из неозаглавленных приговских стихотворений начинается с характерной строки: «Нет последних истин — все истины предпоследние…».
743
Белый А.Эмблематика смысла // Белый А. Символизм как миропонимание / Сост., вступ. ст. и примем. Л. А. Сугай. М.: Республика, 1994. С. 39. Курсив мой. — И. К.
Вторым «внутренним» источником прозы Пригова стали его фикционализированные эссе 1990-х. Собственно, роман «Живите в Москве» включает в себя в не слишком измененном виде эссе 1997 года «Что случилось в Москве буквально при мне» [744] и в значительной степени напоминает по стилю написанное примерно тогда же эссе «Три видения» [745] , название которого заслуживает специального анализа: эссе недвусмысленно, хотя и вполне пародически отсылает к мистической поэме Владимира Соловьева «Три свидания» (1898) и, возможно, к визионерскому стихотворению его племянника, поэта-символиста Сергея Соловьева «Три видения» (между 1906 и 1909).
744
Новое время. 1997. № 34.
745
Новое время. 1998. № 2/3.
Возникновение романной стилистики в творчестве Пригова шло одновременно с рефлексией его отношения к русскому модернизму. По сути, для Пригова была важна — особенно в романах, а не в стихах! — такая полемика с «серебряным веком», которая демонстрировала бы в равной степениразрыв и преемственность, именно это выделяло его среди остальных концептуалистов и иных авторов актуального российского искусства. Оформившийся в результате этой работы тип письма был пародичным по внешней форме, но не по существу. Пародичность, по Тынянову [746] , здесь была только средством, потому что Пригов сохранял глубинный, экзистенциальный интерес к поставленной русским модернизмом задаче — утверждению антропологической утопии, реализуемой средствами искусства.
746
«Пародичность… есть применение пародических форм в непародийной функции» (Тынянов Ю. Н.О пародии // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. С. 290).
В приговской рецепции «серебряного века» и основополагающих для его эстетики концепций Вагнера и его ученика-оппонента Ницше сочетались пародическое «опустошение формы» и вполне серьезная интерпретация утопических проектов. Такое двойственное отношение к эстетическим и антропологическим идеям «рубежа веков» Пригов выразил далеко не первым. Деконструкцию собственных утопических проектов начал еще предшественник
747
См. об этом, например: Хоружий С.Наследие Владимира Соловьева сто лет спустя. К 100-летию со дня кончины Владимира Соловьева // Журнал Московской Патриархии. 2000. № 11 (в Интернете: .
Владимира Кормера как друга и собеседника любили многие, однако его художественное и философское творчество недооценено до сих пор; роман «Наследство» ждал публикации в «тамиздате» около десяти лет и был первоначально напечатан в сокращенном виде, а относительно полное издание произведений Кормера в России вообще появилось только в 2009 году [748] . Кормер был значимым собеседником Пригова; незадолго до 70-летия со дня рождения Кормера в 2008 году общий друг этих двух литераторов Евгений Попов опубликовал у себя в блоге сделанную Д. А. Приговым запись приснившегося Пригову разговора с Кормером, где поэт поясняет: «У нас с ним давние и весьма нелегкие отношения» [749] . Пригов, Попов и Кормер вместе с еще несколькими литераторами [750]
748
Кормер В.Собр. соч.: В 2 т. М.: Время, 2009. Более того, как сообщил в интервью главный редактор издательства «Время» Борис Пастернак, публикация этого двухтомника была осуществлена только по прямой настойчивой просьбе А. И. Солженицына, высказанной незадолго до кончины писателя.
749
Попов Е.В январе следующего года Владимиру Кормеру исполнилось бы 70 лет. С Новым годом, Володя! // Блог Евгения Попова. Запись от 22 декабря 2008 г. ( . По свидетельству В. Кантора, Пригов принял участие в первом легальном вечере, посвященном памяти Кормера и состоявшемся в 1989 г. (Кантор В.Герой «случайного семейства» (О жизни и прозе Владимира Кормера) // Кормер В. Соч.: В 2 т. T. 1. Наследство. С. 12; в статье указан 1988 г., исправлено по сообщению М. Г. Алхазовой).
750
Кроме упомянутых здесь и далее авторов, в альманахе участвовали Филипп Берман (ныне живет в США), Николай Климонтович и Евгений Козловский.
в 1980 году попытались предложить к легальной публикации альманах «Каталог», подготовленный в рамках созданного ими «Клуба беллетристов»; в СССР альманах не был принят к печати, его авторов начали вызывать на допросы в КГБ (после одного из таких допросов еще один участник альманаха, Евгений Харитонов, умер на улице от разрыва сердца). В дальнейшем рукопись «Каталога» была переправлена в США, где и вышла в издательстве «Ardis» в 1982 году [751] .
Одной из главных черт поэтики и мировоззрения Кормера было неприятие любой коллективистской идеологии как потенциально тоталитарной — при том, что Кормер был человеком очень социальным и общительным, связывавшим между собой разные интеллигентские и диссидентские компании Москвы; знавший его критик Игорь Виноградов даже назвал его «духовным провайдером» [752] . Прямо этот антиколлективизм был манифестирован в самом известном произведении Кормера — памфлете «Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура», впервые опубликованном в «тамиздате» в 1970 году под псевдонимом О. Алтаев [753] , — как описание различных, непременно коллективистских по сути «соблазнов», которым были подвержены представители русской интеллигенции на протяжении всей истории этой общественной группы.
751
Библиографическое описание помещенной в альманахе подборки стихотворений Пригова см. в «Указателе литературных, визуальных, театральных, кинематографических и иных работ Д. А. Пригова», опубликованном в этом сборнике.
752
В устном выступлении на вечере памяти Кормера в филиале Литературного музея в Москве (в Трубниковском переулке), состоявшемся 29 января 1999 года.
753
Алтаев О.Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура // Вестник РСХД. 1970. № III (97).
Разоблачению опасности любого идеологизированного коллективизма был посвящен и главный прозаический труд Кормера — роман «Наследство», написанный в основном в 1967–1975 годах [754] . В этом романе чуть ли не половина героев — идеологи и/или утописты, но при описании мировоззренческих споров, которые ведут герои, «всезнающий» в других случаях повествователь использует подчеркнуто безоценочную, отстраненную интонацию, никак не указывая на то, кто из персонажей о чем думает или с кем из них согласен он или его alter ego Вирхов. Подобная «этнографичность» свойственна и некоторым другим тогдашним диссидентским романам, претендовавшим на изображение всего спектра идеологий, стихийно складывавшихся в среде советской интеллигенции — ср., например, роман Феликса Светова «Отверзи ми двери» (1974–1975), — но у Кормера отстраненность повествователя от любых идеологических поисков, которые ведут герои, выражена в наибольшей степени.
754
Впоследствии Кормер несколько раз возвращался к редактированию этого сочинения.