Неприкаянные

Каипбергенов Тулепберген

— С чем пожаловали, отец? — спросил Айдос казахского бия. К Маману и Айтуган-батыру не повернул головы, будто их не было и кони их не стояли на земле Айдоса.

— Пожаловали с намерением узнать, нужна ли наша помощь старшему бию каракалпаков, — ответил Ата-бий. — Время-то неспокойное, злые ветры летят над степью.

Посмотрел на старика Айдос, посмотрел на Мамана и Айтугана: что замыслили, чью стрелу несут в колчане?

— Ведомо ли отцу-бию, какие ветры летят на Айдос-калу? — спросил Айдос.

— С Кок-Узяка, сын мой. Брат твой Бегис поднял меч вражды и ненависти.

— Не ветер это, отец, ветерок. Ветер истинный летит из Кунграда,

из змеиного логова.

— Из Кунграда?! — засомневался старик. — Шепчут степные тропы: запахнуты ворота Кунграда, укрылся за ними суфи и молитву предпочел войне.

Слышал этот шепот Айдос, доносили ему лазутчики, что ушел из камышей Туремурат-суфи, да не поверил старший бий.

— Если и ушел, если и укрылся за стенами Кунграда, — рассудил Айдос, — то не ради молитвы. Не может суфи молитву предпочесть войне. Война — молитва Туремурата-суфи. Бог-то его — коварство.

Старичок на одногорбом верблюде оценил мудрость Айдоса: далеко видел старший бий каракалпаков.

— В твоих словах истина, сын мой. Но и то истина, что Айдос-кале угрожают мечи Бегиса. Суфи далеко, Бегис близко, и мечи ваши скрещены. Разведите их, опустите руки — мир и тишина наступят в степи.

Погрустнел Айдос. Невозможного требовал казахский бий. Хотел развязать один узел, а узлов была тысяча.

— Не наши мечи в наших руках, отец, — сказал старший бий. — Бросим их — поднимут другие.

— Поднимут не поднимут, кто знает… Ты все же брось, сын мой. Смирение угодно богу.

Старичок уже не требовал, просил. И голос его стал тихим и душевным. Должен был откликнуться на него Айдос. Тишина кому не дорога! А не откликнулся.

— Бросить чужой меч, отец, — предать того, кто дал его тебе! — воскликнул Айдос. — Достойно ли это степняка? Достойно ли это бия? Сына, предавшего отца, изгоняют из аула. Где преклоню я голову, изгнанный с родной земли, отец?

Поразился старичок. Узел-то не развязывался. Попробовал разрубить его:

— За Жанадарьей преклонишь голову, сын мой. Там братья твои, степняки.

Зря замахнулся Ата-бий. Разрубить не разрубил узел, а Айдоса ранил. Сердце его закричало от боли.

— На чужой земле?! — От гнева готов был сбросить с верблюда старика Айдос. — Не помочь мне пришли вы, а погубить меня! Дело мое великое похоронить у этого холма! Побойтесь всевышнего, отец! — крикнул он.

Не пуглив был старик. Что пугаться в сто лет, когда на небе уже видишь себя. Но гневный крик Айдоса напугал его. Напугал и Маман-бия, и богатыря Айтугана, и верблюда одногорбого напугал. Тот, не ожидая понукания, повернул прочь от Айдос-калы и зашагал торопливо в степь. Кони пошли следом.

— Нет, нет, не угасишь пламени, — сказал старик. — На пепле только стихнет оно. А пепел — это смерть.

42

Отнесли к степному кургану тело Есенгельды, положили в землю, насыпали холмик, придавили камнем. Не стало еще одного бия. Ушел в иной мир давний недруг Айдоса. И зло должно было уйти вместе с ним. А не ушло. Осталось зло в ауле вероломного Есенгельды. Упало, как зерно джугары, в землю, проросло и стало набирать силу.

Не все дети наследуют нрав отца, не к каждому переходит частица души его. Кумар ничего не взяла вроде бы от родителя, а сын же, Елгельды, повторил отца. Не во всем, правда, все перенять невозможно, слишком большим был хурджун грехов Есенгельды. Но кое-что малое пришлось ему впору. И главным в этом малом оказалось тщеславие. Юный Елгельды возмечтал стать, как и отец, мехремом —

советником хана. Ханский двор манил его, и, слушая рассказы отца о пиршествах, приемах знатных гостей во дворце, он мысленно уже видел себя, нарядно одетого, в свите правителя. Отцовский халат не раз оказывался на узких плечах юного Елгельды. Чем старше он становился, тем чаще превращался в придворного. И игра эта не надоедала юноше. Она была его любимой игрой.

Пока Есенгельды ходил в мехремах хивинских, всем хивинским жил и сын его. Идеалом мудрости и справедливости считался властитель Хорезма Абдулгазихан. И не было желания более высокого, чем желание увидеть хана, тронуть подол его золототканого халата. Не вечным оказался, однако, Абдулгазихан. Пришел его последний день — обезглавили хана. И, обезглавив хана, обезглавили как бы его советников. Лишился своего сана и Есенгельды.

Обида поселилась в сердце бия. Несправедливым посчитал он решение людей изгнать его из дворца. Возможно, и было это несправедливым — очень преданно служил Хиве Есенгельды, неутомимым волом был, псом надежным. Обида сродни ненависти. Чем восхищался прежде бий, то стал охаивать; что поднимал к небу, то кидал в пропасть. Меркла звезда Хивы для него, быстро меркла. Но не мог, однако, жить Есенгельды без света звезд. И не только он. Сын тоже занемог печалью, горечью унижения занемог. Бесцельной начала казаться ему собственная жизнь. Спасая себя, спасая сына, принялся искать другую звезду Есенгельды. Взор его обратился к могущественной Бухаре, средоточию святости и мудрости Востока. Стал восхвалять Есенгельды эмира, восхищаться его двором, его визирями. Угасшие было глаза сына снова вспыхнули огнем надежды. Снова начал он свою игру и мысленно набрасывал на свои плечи парчовый халат верховного визиря.

Прекрасна Бухара, но далека. Не добраться до нее ни Есенгельды, ни сыну его. А если и доберутся, не найдется им места у трона эмира. Степняки не становятся бухарскими сановниками. Понимал это Есенгельды. Ближе и доступнее был Кунград. Правитель Кунграда Туремурат-суфи давно превзошел умом всех ханов. Степные племена тянулись к нему, защиты и помощи искали, отдавали себя под власть великого суфи.

Отдал себя под власть будущего хана и Есенгельды. Поверил, что суфи станет ханом. Советник же хану всегда понадобится. Тем более такой, как Есенгельды: дальнозоркий, умный, лицемерный. О хитрости же и говорить нечего: самого шайтана обведет вокруг пальца Есенгельды.

Приметил суфи Есенгельды и пообещал взять советником, если сам ханом станет. И тем подогревал мечту честолюбивого Есенгельды. До самой смерти заставил его служить себе, носить старое немощное тело по степи, быть и соглядатаем, и глашатаем, и наушником. И все ради халата мехрема, бархатного халата с золотым воротом.

Умирая, Есенгельды спросил сына:

— Стал ли Туремурат-суфи ханом?

— Стал ханом, — ответил Елгельды.

— Слава всевышнему, услышал молитву мою…

— Поздно, однако, услышал, — заметил сын.

— Для меня поздно, для тебя в самый раз, — вздохнул удовлетворенно Есенгельды. — Обещанное отцу передается сыну. Станешь советником кунградского хана.

Пообещал Есенгельды сыну: станешь советником. А вот как стать — не растолковал. Не успел. В тот же день до заката солнца отнесли бездыханное тело бывшего мехрема к кургану и опустили в землю.

Плакал Елгельды не только от жалости, но и от отчаяния плакал. Локти кусал, скреб пальцами песок, как пес очумевший. «Отец! Дорога-то где в мехремство? Где?»