Невеста Лесовика
Шрифт:
Лесовик сделал шаг ко мне, я два — от него. Ленты между нами натянулись струнами. Я попятилась дальше, увлекая за собой Лесовика, и только тогда поняла, что зря, когда поздно было. Если б не связанные, мы бы с ним ой как славно поругались, но из-за лент этих…
Я, пока пятилась, оступилась немного, качнулась вбок, а Лесовик, ко мне приколоченный, — в другой. И так мы, юлой вертясь, и рухнули вместе на пол. Лесовик первым, я — на него. Коленкой в живот угождая, а лбом куда-то в подглазье. Царь жалобно взвыл, я испуганно вскрикнула. И начала из лент этих гусеницей
Я, испугавшись собственных дел, ползком, ползком и к выходу. Как выползла из палат, понеслась по коридору наружу, а оттуда по дороге к окраине города. Туда, где народу поменьше.
— Ох, да я, — выдохнула, когда уже городские дома заканчивались. — И чего мне прямо не стоялось?
Прошла чуть дальше, где луга начинались, и всплеснула возмущённо руками.
— А ему чего прямо не говорилось? Не мог, что ли, как есть сказать? Я, может, в целом не против была бы. Если б он нормально предложил. А теперь-то уж что? Поздно. Опозорила и его, и себя, — от досады даже слёзы к глазам подступили. Вот вечно я так, натворю чепухи не подумав, а потом как в глаза людям смотреть? Какая из меня теперь царица?
Оплакивая свой несостоявшийся брак, я поплелась дальше по дороге. Оно мне там, может, и делать-то нечего было, в этом «дальше», но и во дворец возвращаться теперь как? Пустила я слезу скупую и иду куда глаза глядят. А глядели они в сторону речки.
В голове всплыло предупреждение Степана, что сначала надобно в воду поглядеть, нет ли там кого. А уж потом приближаться. Я, как он учил, так и сделала. Подкралась тихонечко и заглянула. Вода прозрачная-прозрачная, аж дно видно. И ни одной русалки на этом дне. Ни одного водяного.
— Сочиняют пугалки всякие, — выдохнула я, подходя чуть ближе и присаживаясь на валун у берега. Он, на солнце нагревшись, жёгся даже через одежду. — И что нам делать-то теперь, Агнешка? — спросила у себя, но ответить ничего не нашлась. А вместо этого стала напевать себе под нос песню одну, грустную. Сначала тихо-тихо, а потом уже и в голос.
Сижу, горюю. Да так, что и река вместе со мной закручинилась. Журчанье поддакивало в такт словам, булькало да переливалось. И хорошо так у нас с ним выходило, почти что дуэтом. А эхо какое над рекой понеслось… Будто многоголосье. Эх, красота! Душа моя развернулась широко-широко, и так спокойно мне стало.
Убаюканная собственным голосом, я сползла с валуна на траву, спиной о камень опёрлась да и прикрыла глаза, солнышку лицо подставляя. Вдруг овладела мной такая дремота, что ну невмочь. И захотела бы побороть её, не смогла бы.
Тут-то, когда уж и сон мной почти овладел, что-то холодное и мокрое как вцепится мне в лодыжку да как поволокёт. Я глаза-то насилу разлепила, а там!.. Русалка. Зелёная, волосьями по берегу волочит и пальцами своими за лодыжку мою цепляется. Сарафан мой от волока этого задрался, кокошник набекренился и сполз. Я как давай орать и отбиваться.
Тогда эта волосатая уже и второй рукой уцепилась,
— Пустите! — ору на них, а сама думаю, понимают ли они вообще по-человечьи. Злыдни такие. — Куда вы меня тащите? На кой я вам сдалась?
Ну вот… Что за судьбинушка у меня такая? Сначала на жертвенник волокли, потом в лесной край, а теперь вон — глянула, куда тащат — в болото!
— Ах, — допетрило до меня, — к хмари, что ли, волочите? Мало ей вас, ундин?
Эти нелюди, осерчав, что я на них ругаюсь, раз — и нырнули поглубже. Я на полуслове с открытым ртом воды-то и нахлебалась. Потом, когда снова вытащили меня на поверхность, орать больше не стала. Не утопили, и на том спасибо. Если с ними договориться не выходит, может, с хмарью этой беседу налажу.
В памяти всплыл Лесовик, уделанный тиной и израненный.
«Ну, или не налажу», — подумалось в отчаянии. — «Но, с другой стороны, должна же она сказать, зачем меня притащить к ней велела». — На том я и успокоилась. Руки по воде распластала и принялась в небо глядеть. Пусть эти русалки, раз уж им так хочется, гребут и работают. А у меня, может, жизнь на волоске повисла. Потому надобно каждым мгновением наслаждаться.
Плыть до болот оказалось недолго. Я быстро почуяла, что мы почти добрались. В воздухе застойной водой пахнуло, река помутилась и начала расползаться в стороны. Вместо берега — оголённые корни деревьев да ряска. И дымка какая-то над поверхностью стелется.
Над поверхностью — дымка, а надо мной — туча. Небо нахмурилось так, будто вот-вот разразится дождём.
— Ну уж хоть ты бы на меня не серчало, — пробубнила я, расстроившись, что даже и на небо чистое перед смертью не насмотрюсь.
Русалки ногами бултыхают, да тащат меня и тащат, а я всё гадаю, как в этих болотах хмари живётся? Смрадно здесь и безрадостно. И ни одного островка почти. Как же тут жить?
Но недолго мне гадать да дивиться пришлось. Когда туман над болотами загустел до белёсой пелены, русалки, наконец, к чему-то причалили. Одна на ошмёток суши залезла и начала меня вытягивать. Вторая помогает ей и из воды меня подталкивает, а я им тихонечко не мешаю. Пусть вынимают, пока не передумали. А то больно неприятно по таким заводям плавать. На суше-то всяко лучше.
Вынулась на мягкую траву, по-топкому проминающуюся, и снова легла. В небо гляжу. А на нём уж не тучи, а какой-то апокалипсис. Почернело всё, забурлило и крутит ветром, крутит. Али царь лесной на побег мой гневается? Или не на побег, а на фингал, который я под его глазом-то оставила. Скорее второе.
Как вспомнила о своих чудачествах, так взвыть от стыда захотелось. Может, и неплохо это, что хмарь меня к себе утащила? Теперь у меня и оправдание есть, чтоб честному люду в глаза не смотреть и не виниться перед ними. Я ведь всё это не специально делаю. Оно у меня само получается. А вот извиняться специально приходится. Само никак, к сожалению.