Невста „1-го Апрля“
Шрифт:
— Клодъ — это одинъ изъ моихъ большихъ друзей!
— Также и одинъ изъ моихъ. Мы съ нимъ въ переписк. Какой добрый мальчикъ! Такой смшной, задира; да! это что-то невроятное, какой задира!
— Въ самомъ дл? Неужели Клодъ позволяетъ себ иной разъ васъ поддразнивать, мадемуазель?
— O, dear me! дразнитъ ли онъ меня?! — воскликнула молодая двушка, находя, вроятно, французскія выраженія слишкомъ холодными, чтобы высказать свое убжденіе.
— И вы его не браните?
— Браню ли я его? Но Клодъ такой же, какъ я; онъ не признаетъ ничьего авторитета.
— Какъ, вы до такой степени анархистка?
— Конечно.
— Вы не признаете никакого авторитета?
— Никакого, — отвтила откровенно удивительная молодая особа; затмъ она добавила, смясь:
— Въ
Комическое восклицаніе ужаса вырвалось у Мишеля.
— Миссъ Сарра, не такъ ли? Старая американка, невозможной худобы, непозволительно некрасивая и романтичная при всемъ этомъ. Я ее видлъ въ Прекруа въ прошломъ году; такъ какъ я пожаллъ ея одиночество и разговаривалъ иногда съ ней, меня обвиняли въ ухаживаніи за ней. Бдное созданіе, кажется, у нея невозможный характеръ.
Новый жемчужный каскадъ смха разсыпался во тьм.
— Невозможно лучше описать воспитательницу Бетюновъ, — одобрила велосипедистка. — Можетъ быть, вы немного преувеличиваете ея худобу, ея безобразіе и ея старость, но что касается того, что у нея невозможный характеръ и что съ ней тяжело жить… это врно, я вамъ за это отвчаю… Сознаюсь, все-таки, что мы съ ней живемъ довольно согласно.
— Поздравляю васъ съ этимъ.
Въ эту минуту Мишель остановился у ршетки замка Прекруа. Онъ сильно позвонилъ и, повернувшись къ молодой двушк, сказалъ:
— Вотъ мы у цли, сударыня; вы меня извините, что я не провожу васъ до самаго замка: мн было бы очень совстно представиться въ такомъ вид. Г-жа Бетюнъ извинитъ меня, если я отложу свой визитъ до боле удобнаго времени. Смю я васъ просить передать ей самое искреннее почтеніе Мишеля Тремора?
Еще разъ молодой человкъ испыталъ любопытство узнать, какое имя написала въ часовн рыцаря странная заморская двушка, этотъ еще неизвстный ему образчикъ изъ коллекціи чирикающихъ и прыгающихъ соотечественницъ г-жи Бетюнъ, которыми она, дитя свободной Пенсильваніи, любила себя окружать; но не замчая ни малйшаго расположенія доврить ему это имя и относясь до конца съ уваженіемъ къ своей оригинальной маленькой спутниц, Мишель не позволилъ себ задать этотъ вопросъ.
— Безконечно вамъ благодарна, сударь, — сказала молодая двушка очень любезно.
Затмъ она толкнула открывшуюся ршетку, наклонила голову въ знакъ прощанія и, степенно ведя свой велосипедъ, стала подыматься по короткой алле, кончавшейся у подъзда замка.
Было половина восьмого. Треморъ уже забылъ маленькую велосипедистку изъ Зеленой Гробницы, когда онъ достигъ башни С.-Сильвера. Какъ и на площадк Жувелля, воспоминанія о боле далекомъ прошломъ осадили его.
Бдная, ненавидящая бдность, Фаустина Морель имла только одну мысль, одну цль — убжать отъ посредственной жизни, которая заставляла страдать ея гордость. Въ виду этой мысли и съ этой цлью въ ум, она смирила свою любовь къ роскоши и празднествамъ такъ же, какъ и свое кокетство, свою любовь нравиться; она избгала свта, она уединилась въ горделивомъ одиночеств, она съ великимъ мастерствомъ разыграла симпатичную роль молодой двушки, слишкомъ мало обезпеченной, чтобы думать о замужеств, слишкомъ прекрасной и пылкой, чтобы не любить, слишкомъ гордой, чтобы это показывать. Иногда, увлекаемая своимъ искусствомъ, заражаясь собственнымъ голосомъ, она могла, подобно нкоторымъ актрисамъ, трепетать настоящимъ волненіемъ, плакать настоящими слезами, заставлять блестть въ своихъ прекрасныхъ глазахъ настоящее пламя любви, но всегда ея искусный умъ, владя этой дланной искренностью нервовъ, пользовался ими, какъ средствомъ. Никогда она не любила Мишеля. Съ какой наивностью попался онъ въ западню, бдный простакъ, какое тогда было торжество для Фаустины Морель!… до того дня, когда она нашла лучшее.
— Она была недостойна моихъ сожалній, — повторялъ себ Мишель, — нтъ, она не была достойна такой великой чести: страданія честнаго и открытаго сердца… и однако…
Однако, въ этотъ самый часъ, въ тотъ часъ, когда онъ чувствовалъ себя вполн выздороввшимъ, посл того какъ долгіе мсяцы его мысли были свободны отъ воспоминаній о Фаустин,
Графиня Вронская не заслуживала слезъ. Она была честолюбива, ловка и холодна, расчетлива, но, въ представленіи Мишеля, идеальное созданіе, которое онъ обожалъ, — прекрасное, гордое, чистое, благородное дитя, любящая невста, изъ которой онъ создалъ свою музу, фею своихъ грезъ, — украсилось блокурыми волосами, улыбкой, волнующей прелестью графини Вронской, и онъ оплакивалъ ту фею, ту музу.
Ему хотлось бы увидать графиню Вронскую, какъ портретъ дорогой умершей, ему хотлось бы вновь найти въ ней олицетвореніе уничтоженныхъ временемъ событій, очень дорогого прошлаго… Къ тому же онъ зналъ мсто, день и часъ, гд могъ быть вызванъ сладостный призракъ.
Въ уединеніи башни С.-Сильверъ братъ г-жи Фовель перечелъ еще разъ письмо, полученное имъ, затмъ отвтилъ нсколькими строками, серьезно извиняясь, что не поддается любезной просьб, съ которой къ нему обращались, важно восхваляя непризнанную прелесть голубятни. Такъ какъ онъ не чувствовалъ себя въ особенно шутливомъ настроенiи, онъ упустилъ случай оцнить сумасбродный бракъ, проектированный Колеттой; зато онъ не упустилъ случая слегка коснуться намекомъ той встрчи, о которой она его извщала. Нкоторыя умалчиванія говорятъ слишкомъ много. Г-жа Фовель не должна была подозрвать волненія, причиненнаго ея письмомъ. Вертикальные знаки, которые выводилъ Мишель, отставивъ локоть, съ помощью четырехугольнаго кончика пера, становились соучастниками этой осторожности; онъ былъ выразителенъ въ своей банальности, этотъ крупный, корректный почеркъ, четкій, лишенный характера, къ которому, казалось, Мишель пріучилъ свою руку, боясь всякаго вншняго и осязаемаго обнаруженiя своей нравственной личности.
Долго, и не сводя безучастнаго взора, смотрлъ Мишель на только что запечатанный конвертъ, затмъ спряталъ свое лицо въ об руки и оставался такъ, можетъ быть для того, чтобы скрыть горячую краску, выступившую у него на лиц.
Черезъ день, утромъ въ пятницу, онъ ухалъ съ десяти-часовымъ поздомъ.
III.
Мишель попалъ изъ спокойной свжести Ривайера и тишины башни С.-Сильвера въ парижскую лихорадочность и шумъ. Когда онъ вошелъ въ жаркую залу Оперы, которую въ эту минуту наполняли мдные звуки оркестра и гд золото декорацій, свтлые туалеты и сильно обнаженныя тла женщинъ взаимно отражались, сливались или терялись въ ослпительномъ свт, ему показалось, что онъ видитъ сонъ, тягостный и давящій, сопровождаемый тми странными, мгновенными, едва замтными ощущеніями, которымъ обманутый умъ придаетъ насмшливое и дразнящее значеніе и надъ которыми смешься при пробужденіи.
Занавсъ былъ поднятъ. Молодой человкъ не видлъ — или видлъ настолько неясно, что точное представленіе не могло запечатлться въ его мозгу, — людей, двигавшихся по ту сторону рампы; тусклые костюмы, сельскіе силуэты рабочихъ или крестьянъ двигались среди сельскихъ декорацій.
Когда онъ пробирался между рядами креселъ, со сцены слышался быстрый речитативъ; три или четыре руки задержали его руку въ проход; знакомыя лица промелькнули въ его глазахъ въ однообразной прямой линіи; торопливые: „добрый вечеръ, какъ поживаете“, прозвучали ему въ ухо, не ожидая отвта, и онъ про себя длалъ объ окружающихъ предметахъ т нелпыя и какъ бы запавшія изъ чужого, очень недалекаго ума, замчанія, мелькающія иногда въ мозгу, даже въ моменты, когда онъ занятъ сильной и часто мучительной мыслью, которая должна бы ограждать его отъ всякой другой посторонней идеи. Цвтъ креселъ, бархатные отвороты молодого человка, слишкомъ объемистая розетка одного толстаго господина чиновнаго вида, остались связанными въ воспоминаніи Мишеля о впечатлніяхъ этой минуты съ опредленной, ребяческой и грустной досадой, явившейся у него при сознаніи, что онъ такъ ненавистно схожъ съ людьми, которыхъ онъ, проходя, задвалъ, одтыхъ въ фраки, съ безупречными галстухами, съ безукоризненными пластронами, съ скучающими устами, съ угрюмымъ взглядомъ.