Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы

Гарднер Джон Чамплин

«Мы были друзьями, — подумал Уиллард. — Иногда мы разговаривали полночи. Я мастерил у тебя в гараже этот свой идиотский драндулет».

Вот так и тот рыжий полицейский улыбался и делал вид, будто ничего не слушает, и по спине его пополз холодок. Может, помахать рукой, как будто он только сейчас заметил Генри? Нет, поздно. Уиллард спустился с крыльца и зашагал через дорогу, распечатывая на ходу пачку. Он шел и чувствовал на себе озадаченный пристальный взгляд. «Как в море корабли», — подумал он. Он закурил сигарету, она оказалась на редкость отвратной на вкус.

И тут у него за спиной голос Генри произнес:

— Уиллард?

Он замер, ослабев от страха, колени у него тряслись. Кое-как справившись с собой, он бросил сигарету и обернулся. Генри вылезал из машины, ухмылялся и кричал:

— Уиллард, чертяка!

С крылечка лавки на него смотрели Кэлли и Джеймс, маленькие, изящные, как статуи святых.

Удивляясь собственному самообладанию, Уиллард приветственно вскинул руку и помахал, а потом, не думая, даже улыбнулся. А потом — кто знает, почему —

он повернулся к ним спиной и бросился бежать, прекрасно сознавая дикость своего поступка и в то же время ног под собою не чуя от радости. Они его простили. Ну еще бы! Разве даже сам он — даже Норма, если уж на то пошло, — не простили бы на их месте? Он бежал, гулко топая по утрамбованному снегу. Взбежав на склон и скрывшись за поворотом, так что деревья заслонили его от глаз Генри Сомса, он постепенно перешел на шаг и, продолжая улыбаться, думал: «Такая глупость, боже мой, и столько лет! Ночной кошмар, нелепый бред, жалкое и печальное видение из Платоновой пещеры!» День был яркий, поразительно теплый, отшагать пешком три мили до дому ничего не стоило. Он прошел по мосту, сам не заметив, как он спешит. «Я сошел тогда с ума, — думал он пораженный. — Все так просто! Нужно запомнить это на всю жизнь. Что бы ни случилось, нужно всегда это помнить». Он обещал матери что-то для нее купить, если зайдет в лавку Луэллина. Питьевую соду, что ли?

Но вот сзади послышался шум догонявшего его автомобиля Генри Сомса. Разумеется, они предложат его подвезти. Деваться некуда, и спрятаться негде, а если побежать к лесу, они увидят и подумают, что он спятил. Уиллард засмеялся, покраснел, так что щеки его залил девичий румянец, а потом повернулся к ним лицом и вскинул руки вверх: сдаюсь. «Форд» подъехал к нему, лязгая и урча, как Цербер, охраняющий врата рая.

— Уиллард, старина, ах ты курицын сын, — сказал Генри Сомс.

VIII. МОГИЛА

1

Все утро на кладбище, через дорогу, ниже того места, где они охотились, стоял серый грузовик и рядом с ним двое мужчин копали могилу. Присаживаясь передохнуть на камень или останавливаясь, чтобы помочь мальчугану перезарядить винтовку, Генри Сомс задумывался над тем, кому же она предназначена, эта могила. Ведь хоронят, скорее всего, знакомого — этим кладбищем пользуются только окрестные жители, — но ему никак не приходило в голову, кто бы это мог быть. Генри Сомс всегда одним из первых узнавал о рождениях и смертях, отчасти потому, что держал закусочную (он иногда по старой памяти так называл ее, хотя большая вывеска на фасаде нового здания гласила «ресторан», и называлась она теперь не «Привалом», а «Кленами», Кэлли утверждала, что так элегантнее), главным же образом потому, что Генри Сомс был такой уж человек — жил жизнью своей округи, как старая дева, и все события принимал близко к сердцу. Может быть, это мать Чарли Бенсона, подумалось ему, и он бессознательно снял шапку и с минуту простоял в задумчивости прижимая ее к животу и глядя вниз. Ей девяносто семь, в любое время можно ждать конца. Странно только, что он об этом ничего не слышал. Пожалуй, стоит на обратном пути подойти туда и спросить у людей, копающих могилу.

Это были настоящие, наемные могильщики, не родственники и не друзья покойного. Они натянули тент от солнца и работали неторопливо, методично. Небо было ярко-синее, как в разгар лета, к западу протянулись длинные, полупрозрачные перистые облака, и багровеющие клены стояли неподвижно, как бывает только во сне. Тень под деревьями казалась заманчиво прохладной (здесь, на открытом месте, солнце пекло, как в середине августа), и Генри вспомнил о ручье, невидном оттуда, где он сейчас стоял, и ему захотелось пить. Посидеть на прохладной и гладкой надгробной плите тоже было бы неплохо.

Джимми как будто бы еще не заметил грузовика, во всяком случае, им не заинтересовался. Ребенок, оказавшись в незнакомом месте, всегда сначала интересуется ближайшими предметами и уж потом переходит к более отдаленным. Ему хотелось знать, откуда взялась ограда из колючей проволоки там, где, с точки зрения четырехлетнего мальчугана, сроду не было ничего, кроме серой и жесткой сорной травы, кустов диких ягод и круглых больших камней. (В действительности же когда-то, много лет назад, здесь стоял дом, в котором жили три сестры, старые девы по фамилии Ридл. Если поискать, на участке можно и сейчас обнаружить черную печную трубу, заросшую лопухами и жимолостью, по-прежнему видны следы подъездной дороги и три каменных столба, оставшихся от коптильни. Сохранилась и старая груша: сухая, побелевшая и хрупкая, как кость, она торчала одиноко среди зарослей терновника, словно упрямый старик баптист, ожидающий Судного дня.) Мальчик норовил перевернуть каждую деревяшку, каждый плоский камень, попадавшийся ему, а потом, присев на корточки и облокотившись о колени, он внимательно разглядывал копошившуюся в лунке живность. Генри, стоя, терпеливо ждал или садился, если вблизи оказывался пень, и не торопил сынишку, не мешал ему. Пусть изучает мир, мальчику это полезно. Самому же Генри тоже не мешает отдохнуть. Он и так уже забрался довольно далеко от дома, док Кейзи бы его не одобрил. Если оглянуться, то под горой, у дороги, примерно в полумиле правее кладбища, виден дом и ресторан. Дом — маленькая белая коробочка в тени кленов и трех чахлых от старости сосен, вокруг, можно сказать, ни травинки, только шлак — шлаком посыпана площадка, где шоферы оставляют грузовики, а перед домом, немного левее — красные стены и черная крыша ресторана. На площадке сейчас лишь

один автомобиль, «фольксваген»: кто-то незнакомый. Генри снова посмотрел на могильщиков и покачал головой.

Потом на время он забыл о кладбище. Несмотря на шум, который они подняли, пуляя в сучки и жестянки, им навстречу вышел кролик, и Генри в него выстрелил. Кролик подпрыгнул, когда в него попала пуля и, описав полукруг, плюхнулся на землю. Они подошли подобрать его.

2

В другое время Генри сразу подобрал бы кролика, почти не глядя, и, наверное, засунул бы его в парусиновую сумку, и, наверное, тут же бы о нем забыл. Однако мальчик никогда еще не видел мертвого кролика — насколько знал Генри Сомс, он вообще ничего мертвого не видел, за исключением разве что мух, — вот почему Генри остановился, крепко прижав к себе винтовку правым локтем и отведя дуло в сторону от мальчика; убитого же кролика он держал на ладони левой руки, так что Джимми мог рассмотреть его и потрогать. Он вгляделся в лицо мальчика, и на какой-то миг на него опять нашло это чувство, будто он вне времени, причастен, но бесстрастен, как человек, издали глядящий на горы, или как его отец, который сидел, бывало, на широком пне, огромный, неподвижный, и смотрел на бурундуков или прислушивался к тому, как течет ручей в горной долине, уносясь с журчанием навеки прочь и прочь. Или как сам Генри, который теперь все чаще сидит вот так, погруженный в мысли, никогда не посещавшие его прежде, удивленный и ошеломленный причудливой взаимосвязью вещей. Он видел лицо мальчика как нечто совершенно ему постороннее, словно лицо на старой-старой фотографии. Волосы у Джимми цвета чистой соломы, почти белые, но кое-где пронизанные желтизной и пыльно-серыми тенями. Они давно не стрижены, матери так больше нравится. Его голубые глаза отсвечивают розовым, как всегда при ярком свете, а брови, очень белые на разрумянившемся лице, раскинуты вразлет, как крылья. Он стоит, наклонившись вперед, штанишки у него сползли ниже пупа, руки заложены за спину, стоит, как маленький старичок, и разглядывает кролика с любопытством и без отвращения. И для него на миг остановилось солнце, если в мире четырехлетних оно вообще перемещается. Наконец он осторожно притронулся к мягкой и короткой шерстке на спине, к серо-коричневой шерстке с чистыми белыми крапинками (кролик был молодой) и провел рукой от кончиков ушей до опущенного вниз хвоста. Пуля угодила кролику в шею, перебив позвонок, и голова зверька лежала под каким-то неестественным углом: затылок прикасался к спине, как будто кролик в порыве восторга запрокинул голову. Крови было очень мало: небольшое пятно вокруг, казалось бы, незначительной ранки.

— Мы его убили, верно? — спросил Джимми.

Генри кивнул.

— Ты еще раз будешь в него стрелять? — Вот теперь мелькнуло что-то вроде отвращения, но преобладало любопытство.

— Нет никакого смысла стрелять в мертвых, — сказал Генри.

Мальчик продолжал поглаживать шерстку, еле прикасаясь к ней ладонью, и Генри понял, что не полностью ответил на его вопрос, поскольку не в стрельбе ведь тут, собственно, дело, мальчик хотел знать, что же такое смерть, каким образом можно освоить такую бессмыслицу, приспособить ее к миру водяных клопов, деревьев, гор, посетителей ресторана. Джимми спросил:

— А почему?

— Умереть можно только раз, — сказал Генри. — Сперва живут, а потом умирают.

Он смотрел не на Джимми, а на сосновый лес, начинавшийся выше по склону, футах в пятидесяти от того места, где они стояли, и за пределами участка, где находился дом сестер Ридл до того, как сгорел. В лесу царила глубокая тишина и было темно, как в церкви. Слой иголок устилал голую землю, и с какого края ни войдешь, во все стороны тянулись длинные и сумрачные коридоры, прямые и пустынные. Эти деревья посадили ребята из ССС [5] году в тридцать пятом.

5

Civilian Conservation Corps — гражданский корпус по охране лесов и по мелиорации (трудовые лагеря для безработной молодежи).

Генри помнил, как он приходил сюда с отцом посмотреть на их работу. Дом сестер Ридл к тому времени уже сгорел. Отец усаживался на камень, покусывал сладкие белые стебли тимофеевки и чирикал что-то воробьям и жаворонкам, будто и сам принадлежал к птичьему племени и любил посплетничать с собратьями. Потом Генри раза два-три приходил сюда, когда узнал, что должен скоро умереть. Конфузливо, сентиментально (как он понял позже) он принимал какую-нибудь из отцовских поз: прислонял к широкому пню винтовку, опускал с ней рядом на пень свое большое, рыхлое тело, упирался локтями в колени, сдвигал фуражку на затылок и вглядывался в сумрачные коридоры, уходившие в темноту. Но он продолжал жить, принимал, когда нужно, таблетки, постепенно к этому привык, и ему вдруг пришло в голову, что у него ведь все иначе. Когда отец ходил сюда, здесь еще не было этих сумрачных коридоров, он смотрел на тощие молодые сосенки, на пышные травы, на птиц. Тогда отсюда было видно кладбище, узкие серые надгробья в тени кленов и буков, но оно его не интересовало. Если он смотрел когда-нибудь в ту сторону, то невозмутимым взглядом человека, сжившегося за пятьдесят лет с этой перспективой. Генри — хотя тогда он еще не понимал этого (нужно самому добраться до места, чтобы понять: здесь прежде бывал кто-то еще) — знал теперь, что это неизбежно. Все проходит, тому свидетельство каменные плиты над ручьем, и возбуждение страха не продолжается вечно, так же как все остальное. Больное сердце — начало мудрости.