Никогда_не...
Шрифт:
— Бабушке опять плохо было, скорую вызывали. Звонили тетям в город, и всей родне сказали съехаться. Прадеду Гордею, конечно, на хутор с утра до ночи вызванивали, но…
— Но там все глухо… — заканчиваю я ее мысль, в кои-то веки радуясь отсутствию связи, которая подарила нам пару безмятежных суток. Теперь все, что произошло в имении у Гордея Архиповчиа воспринимается мной как добрая сказка — особенно в сравнении с моим возвращением в город. И его реакция в сравнении с Наташкиной.
Как забавно — там, где я опасалась самосуда и агрессии, со мной поступили очень даже по-человечески. Зато там, где была уверена в своей безопасности, случилось такое, что до сих пор не могу уместить в сознание.
— Да, и это их еще больше злило — они ж понимали, что вы вместе, там, в селе. И никто не может вас достать.
— Ну, вот она и попыталась, — снова пробую пошутить я, но по вздоху Эмельки понимаю, что лучше не надо.
— В общем, очень плохо у нас было, теть Поль. Кристина ж не сразу все выложила про вас. Сначала все завелись из-за этой фотосессии — мама злилась на тебя, что ты такое вытворила, что теперь ее все подружки с ней поссорились и сказали, что это она виновата, что тебя к нам в город притащила.
— Даже так?
— Ага… Сказали, что ты чуть ли не по ее вызову приехала, меня нормально пофоткала, а вот их детей… И что в школу она тебя специально привела, чтоб над всеми посмеяться — ты типа ее подружка, что она, не знает твои повадки? Короче, они целый день ругались, и она уже тогда тебя хотела… прибить. А потом вышла вторая часть, про тебя и дядю. И тогда их совсем накрыло. Особенно от тех фоток, где он один. Ну, где ты его снимала…
Ага, без одежды — думаю, но не говорю я. Всё-таки, обсуждать голые фотографии своего ближайшего родственника не очень приятно, даже если ты его не осуждаешь. А если ты ревнивая мать, которая не хочет и не может его отпустить… Или сестра, для которой брат — вечный источник проблем, а тут преподнес еще одну, совсем ни в какие рамки не вписывающуюся. Не завидую я, ох не завидую Эмельке, которой пришлось выслушать, как Никишины переживали свалившуюся на них правду.
— Так, теть Поль, щас только не шевелись, я постараюсь бинт наложить… Не шевелись! Болит, я знаю, но это повязка, она нужна… Вот так… Тихо-тихо, — снова успокаивающе шепчет она мне и даже смешно дует на повязку, как будто это способно уменьшить боль под ней. — И я вот знаешь, это всё слушала… И так неприятно… прям противно стало. Вы, конечно, с дядей начудили — совсем, что ли, чокнулись, такое устраивать… Забыли, где живете? Ладно ты — ты ж у нас почти иностранка. А он? Как мозги отшибло, дурак дураком… Вот мама с бабушкой и сцепились — ба говорила, что ты дяде поделала что-то, приворот сильный навела. А мама — что он сам по себе от рук отбился, что вы оба — два сапога пара, и проклинала вас на чем свет стоит. И бабушка проклинала. Я даже не знала, что они такие вещи могут говорить. И когда бабушка уже на вокзал ушла, спросила маму — а зачем так злиться? Нет, понятно, что мы все в шоке, никто не ожидал. Но я-то уже знала… И не сказать, чтоб сильно одобряла вас, ну, ты знаешь. Но чтоб так оскорблять… Такие слова говорить… Некрасиво это, неправильно. Не по-человечки как-то.
— Только не говори, что ты это матери сказала, — я слишком хорошо зная Наташку, чтобы даже без уточнений Эмельки понять — всего лишь один вопрос, недостаточно агрессивная поддержка в желании расправиться воспринимается ею как выпад против, как переход на строну «врага». И под горячу руку она способна вылить всю злость на голову того, кто просто мало негодовал рядом с ней.
Так оно и вышло, и слова Эмельки только подтверждают это:
— И она как разоралась на меня, теть Поля… Это какой-то ужас был, я ее никогда такой не видела. Чуть не отлупила, только Злата с Радмилкой защитили. А она и им всыпала по первое число, заперла нас всех в комнате, и говорит — сидите тут, распоясались! Ни с кем из вас, нельзя по-человечески, всех под замок посажу, и только что не так — ремня дам. Еще прадед, говорит, из хутора приедет, всем мало не покажется. Ну, мы посидели немного, а потом… Есть же хочется. Обедать было пора, и мне к Денису бежать. У него тут после первого Крискиного поста такое творилось… Люди пришли требовать ответа за то, что он организовал, окна вот побили, чуть бардак внутри не устроили. Пришлось
— Нет, Эмелька. Не смогла бы.
— Вот и я не смогла… Тебе водички дать еще? Держи, а то что-то тебя опять трясёт и такая бледная… Теть Поль, тут у тебя с рукой…. Короче фигня какая-то, я не знаю… Я Дениса позову, пусть скажет, что делать… Я уже все рассказала почти, вот… давай стакан тебе подержу и позовём их… Пусть ещё таблетку принесут, а то тебе так больно, наверное, ты еле терпишь и держишься.
Говорить ей о том, что меня еще не отпустил аффект и действие болеутоляющего здесь ни при чем, я не хочу. Пусть думает, что я в большем порядке и почти пришла в себя.
— И я, значит, собралась по-тихому из дома уйти, ну, сбегать к Денису на часок хотя бы. А потом сразу домой. А мама меня на кухне подсекла, как раз, когда я телефон искала — она и мобилку у меня забрала, и у девочек тоже. Я думала, она меня прибьёт, теть Поль. Вот как тебя — думаешь, мне принято на это смотреть и понимать, что это моя мама наделала… Она же добрая у меня, хорошая. А тут… Как подменили, и я ее боюсь. Особенно, когда узнала, что я про вас с дядей все знала и не сказала им.
— О как… — несмотря на то, что ее рассказ становится все более напряжённым, чувствую, как меня начинает клонить в сон. — Как так вышло?
— Я проболталась, — виновато шепчет Эмелька. — Хотела уговорить ее, что ничего страшного, чтоб она не накручивала себя. Говорю, я тоже, когда узнала, была в шоке. А потом с дядей поговорила — он ни за что от своего не отступится, не ругайтесь с ним, говорю. Сами ж знаете, какой он упрямый. Как бы чего не вышло, чтоб всем плохо потом не было. А она послушала меня, мама… И как началось… Капец полный был, в общем… Тогда она меня из дома и начала выгонять. Ах, говорит, ты знала и не сказала. Ты с ними заодно, против семьи? И сейчас натихаря собираешься бежать, ябедничать на нас? Так собирайся и улепётывала, раз такая умная, говорит. Чтоб я тебя не видела, не дочка ты мне больше.
— Эмелька, это она несерьёзно… Она уже сто раз пожалела о своих словах, — опять же, узнавая Наташку в каждом слове, которое может быть сказано в запале, я снова понимаю, каких дров она способна наломать, когда ее несёт.
— Да я знаю, теть Поль, — голос Эмель дрожит, воспоминания о сказанном матерью ломают ее напускную взрослость и спокойствие. — Но мне-то… Мне от этого не легче. На меня всю жизнь половина родни как на чумную смотрит… Да ты и сама знаешь. На хутор ездить нельзя — прадеду Гордею я не такая, из турков, а он турков не любит… Родня отца со мной тоже не общается, потому что живу неправильно, непокрытая хожу, Аллаху ихнему не молюсь и все такое. А тут еще и мама — не дочка ты мне… Даже она от меня отказалась. Пусть несерьёзно. Пусть в запале. А я… я не могу этого ей забыть, теть Поль. Ну, я и ушла, к Дэну. Дверью хлопнула и ушла, только телефон взяла с собой. И не вернусь к ним. Не хочу. Надоело потому что. А Дэн меня сразу принял и никуда не выгонял. Хоть один человек есть, кому я… я такая.
Я очень хочу ей сказать, что она «такая» не только для Дэна, что в ее жизни будет еще много людей, кто будет ею восхищаться без всяких задних мыслей. Что родители иногда говорят то, что ранит и бьет сильнее, чем слова всех посторонних вместе взятых — а потом съедают себя заживо, не имея возможности вернуть время вспять.
Вот и Наташка — теперь ясно, что караулила у кофейни она совсем не меня, а Эмельку, и что так набросилась потому, что не смогла сдержаться — я вернулась в ее жизнь после восемнадцати лет молчания, совратила ее брата и украла у нее дочь. За такое она, учитывая ее состояние, могла и убить. И мне действительно повезло. Повезло, что меня нашёл и вытащил Дэн, что все обошлось травмами и синяками, может парочкой вывихов, но побои заживут и затянутся. Как затянется обида Эмельки на мать, как заживет возмущение и злость ее семьи на меня и Артура.