Нищий барин

Иванов Дмитрий

— Ты… А, ладно! Всё равно, без палева надо бы… — остывает горячий южанин.

— Всё, теперь вали к жене. Если что, просись к барину, — обрываю я его.

Тимоха ушёл, а меня мутит. И слабость, не иначе как от этого дурацкого кровопускания. Но надо бы устроить шмон в своих покоях. Для начала подхожу к зеркалу. Из него на себя смотрю… я сам, но моложе. А ведь мои родители и деды тут жили. В этой самой деревне. Так что я могу быть предком самого себя. Хотя… не было у нас господ в родове! Не было! С другой стороны, барин и бастарда мог заделать. Или как это по-русски? Байстрюка? А ведь поперло мне — барин, да ещё молодой. Войны никакой не предвидится, вроде. До Крымской (когда, кстати, она?) далеко. Историю

в школе не учил, так, книжки почитывал. Это плохо. Ладно, скажем «спасибо боже» за лишние годы жизни, пусть и в такой дыре, как наше село. Черт, а молитв-то я не знаю! Ну ни одной! Тут мой взор падает на молитвослов, лежащий на столике. Кроме него, там аккуратно разложены лист бумаги и чернильница с пером. Вот и как к этой находке отнестись? Писать-то пером я научусь, а правил языка не знаю. Ладно, хоть молитвослов почитаю — авось научусь говорить, как полагается.

Открываю книгу наугад. Слева — картинка, справа — текст. Много точек над буквами. Читаю:

МЛТВЫ ОуТРЕНIM.

Во имя Оца и Сна и стаго Дха. Аминь.

….

И дальше все в том же духе. Листаю. Год издания — 1811. Внезапно взор мой сфокусировался, и читать стало легче! Может, зрительная память прежнего хозяина тела сработала?

Осматриваю комнату. Вернее, здесь две комнаты, так как за ширмой стоят красивый резной стул без днища и ведро с крышкой под ним. Рядом имеется деревянная расписная лохань метра полтора в длину, явно для омовения. Ну что ж, быт барский постепенно проясняется! Думаю, барин-то жил неплохо, раз даже санузел в его покоях имеется. Пусть и с ведром… А лохань — просто произведение искусства, хоть и для купания.

На стенах видны следы покраски, словно кто-то пытался освежить интерьер, но не слишком старался. Вдоль длинной стены стоит кровать, над ней висят портреты родителей — те самые, кого я, по всей видимости, теперь должен называть «батюшкой» и «матушкой». Напротив — небольшой шкафчик с графинами и посудой. Среди всей этой стеклотары выделяется красивый чайный сервиз на шесть персон, явно не из дешёвых. А рядом, в уголке, стоят маленькие иконки, придавая всему этому пространству какой-то милый религиозный уют. На полочке там же покоятся четыре книги — может, в них что-нибудь интересное для местного барина?

В углу у самого входа, расположена большая икона — судя по всему, местная святыня, ведь для неё даже отдельную полочку выделили. Вся мебель скромная, но основательная: три стула, точнее, один стул и два полукресла с массивными подлокотниками. На полу — ковер! Красивый и дорогой на вид, хоть и чуть потертый. А я по нему обутый. Непорядок! Вон и тапки стоят аккуратненько, будто ждут, когда я соизволю снять сапоги.

Открываю ящики стола и сразу натыкаюсь на кое-что интересное. В верхнем ящике обнаруживаю кремнёвый пистолет, причём такого калибра, что его и пушкой не стыдно назвать. Рядом лежат принадлежности для чистки — шомполы, порох, коробка с пулями, штук сто, не меньше. Пули круглые, большие, такие, что пробить, наверное, могут и дубовую дверь. Среди принадлежностей замечаю какой-то странный предмет, похожий на кувшинчик, который вставляется под ствол пистолета. «Скорее всего, это для отмеривания пороха», — понимаю я. Надпись на французском на нём. Трофей, что ли? Лезу дальше. В ящике пониже нахожу две трубки, изрядно прокуренные, ножик с красивой деревянной ручкой и пару пачек табака, заботливо завернутых в вощеную бумагу. И вот ещё одно сокровище — табакерка из дерева, расписанная в греческом стиле: на крышке древнегреческие герои, будто с античного барельефа сошли. Красота да и только!

Осторожно открываю самый нижний ящик и… Бинго! Деньги! Считаю. Тридцать семь тяжелых серебряных рублей, разного фасона. Копейки посчитал с трудом — вышло три рубля пять копеек. Но это ещё не всё. Ассигнации —

тридцать пять красных десяток, сорок одна синяя пятёрка. Всё новенькое, год выпуска — прошлый. Бумагой набралось на пятьсот пятьдесят пять рублей. Много это или мало? А кто его знает. Хотя лошадь же у меня пала! Вот и проверю.

— Матрена! Подь суды! — ору своей служанке.

Блин, я стал странно говорить, да и у Ары, заметил, акцент пропал. Чудеса.

— Шо, барин? — в комнату вплыла Матрена.

— Что с конём? — строго спрашиваю у неё.

— Ох, горе какое. Не выживет, наверное. Такие убытки у нас. А как теперь карету запрягать? Одним конём? А второго дорого купить…

— Сам знаю, что дорого, — делано ворчу под нос. — Напомни, почем мы коня брали?

— Задешево брали. Двести пятьдесят рубликов отдали всего. Сейчас, поди, дороже, — вздыхает Матрена, причмокивая.

— Сколько там у меня? — начинаю прикидывать, глядя на ассигнации.

— Они один к трем с половиной идут к серебру, не хватит там, — с грустью в глазах говорит баба.

— А ты почем знаешь, сколько у меня?

— Так не было ничего почти. Ну вы и семью Петра продали за пять сотен… Никак запамятовали? Ой, горе!

— Что-то в голове шумит, — потираю я виски. — Посплю, пожалуй. А ты молодец. Да не переживай — деньги будут ещё, — уверяю я Матрену.

— Будут, если что опять продать, — не унимается Матрена. — А так только после урожая. А кого продавать? Четыре семьи по хуторам да тридцать домов в деревне осталось, — напомнила она, вздохнув.

Служанка ушла, а я задумался. Тимоха сказал, что у меня сто сорок душ. То есть мужиков? Может, он перепутал, и всего сто сорок человек крепостных? А я ещё и семью продал. И конь один остался. Зато карета есть! Завтра гляну, что с этим добром делать.

Сон сморил меня, и я прилёг на мягкую кровать. Хоть разулся заранее, и то хорошо.

Разбудил меня, как ни странно, не мочевой пузырь, а петух! Убью, гада! Так спал хорошо, а как встал резко, опять замутило.

Раннее утро. После туалета осторожно выхожу во двор и оглядываю двухэтажный не шибко большой дом. Во дворе уже суетится мужик. «Мирон, вроде», — всплывает в башке. Он колет дрова, и уже хорошая такая стопка дров аккуратно сложена под навесом. Девчонка, что давече подавала нам с Тимохой чай, носится с кормом для курей. Так вот чего петух орал — ему не курица нужна была, а пожрать. Сварить, что ли, его? Слева от дома расположена конюшня, справа — банька. Колодца не видать. Интересно, откуда воду берут?

Теперь самое время осмотреть дом. Не такой уж он и маленький. Есть большой, неплохо обставленный зал с дорогим ковром на полу и камином. Как бы пожара не сделать. Слева в торце находятся мои покои, справа — кухня и комнатки для слуг, которых у меня четверо: кроме Мирона и двух баб, есть и мой незадачливый таксист Тимоха, но он живет в своей собственной избе. Ну как своей? У своего отца. Остальные живут тут, в доме, где у каждого своя комнатка.

В барском крыле — ещё три большие комнаты. Одна из них — моя бывшая детская, как я понял. Позже гляну. Во дворе отмечаю фруктовые деревья, крепкий забор и широкие ворота с калиткой. Как раз в этот момент калитка открылась, и во двор зашёл Тимоха. Вид у него, мягко говоря, был нерадостный.

Глава 3

— Ну что, вредитель! Загубил коня? — подмигивая конюху, говорю я притворно сурово.

— Розог ему, надобно, велеть выписать! — неожиданно кровожадно молвил мужик с дровами.

— А, пожалуй, велю задать ему плетей тридцать! — подхватил я, входя в роль, да так, что сам себе удивился.

— Помилуй, барин, за что плети-то? — неожиданно заступилась за конюха Матрена. — Розги ему — и хватит! Герман там виноват! Он заступил дорогу вашей телеге, ему тоже розог надобно!