Нищий барин

Иванов Дмитрий

— Чего изволите, Алексей Алексеевич? — сказала она, скрестив руки на груди, явно не одобряя того, что тут творится.

— Тебя давно пороли? — грозно спрашиваю я.

— Да за что, барин?! — всплескивает руками толстуха.

— Ещё раз услышу, что ты меня хаешь, лично выпорю! — угрожаю я.

— А я ведь вместо мамки тебя титькой кормила! — голос Матрены наливается обидой и праведным гневом.

Теперь даже Евфросинья отложила в сторону кусок хлеба и уже смотрит на меня без симпатии. Ну как же, «почти мамку» — и пороть! М-да.

— Матрена, я вырос, и сейчас твой барин! Не сметь меня обсуждать! —

упрямо говорю я.

Душить фронду надо в зародыше, это мне мой опыт управленца подсказывает.

— Не будешь слушать, продам тебя Велесову! — угрожаю, и тут же перед глазами всплывает образ этого самого Велесова. Самый крупный наш сосед, человек богатый, владеет пятью тысячами душ, миллионщик. Но и жестокий до ужаса: для него запороть челядь — всё равно что высморкаться. Нас с ним связывает старая вражда — батя мой на дуэли однажды дырку ему в боку сделал, и с тех пор тот меня не жалует.

Всё это в голове пролетело за секунду.

— Ох, Лексееич… — зарыдала Матрёна, как дитя, и слёзы градом полились по её круглым щекам.

— Поди прочь! — ору я, взбешённый всей этой сценой.

— Барин, ты бы остыл! — вместо всхлипывающей Матрёны в комнату тихо входит Мирон.

— И тебе зубы выбить? — рявкаю, уже почти не контролируя себя. — Я просил совета?

Чёрт, и правда, меня понесло. Еле торможу и внутри понимаю: это не я, это прежний хозяин тела буянит. Его опека явно достала до печёнок. Нужно взять себя в руки.

— За что? — Мирон смотрит угрюмо, не поднимая на меня глаза.

— Это я-то плохой барин? Матрёна на моих харчах в дверь скоро не пройдёт, ты — в сапогах городских ходишь. У меня один конь, а у тебя — два! И всё равно я вам плохой? Так, может, тебя тоже Велесову продать? — спрашиваю я с угрозой в голосе.

Мирон тяжело вздыхает.

— Хороший ты барин, — отвечает он, тихо. — Только Матрёна тебе вместо мамки была, а с мамкой так нельзя.

— Мирон, — говорю уже сдержаннее, — ты же с батюшкой моим воевал. Что будет, если солдат начнёт спорить с командиром?

— Известно чего… Выпорют, — снова вздыхает Мирон, словно принимая неизбежное.

— Вот и поясни это Матрене. А сейчас иди прочь, — добавляю я, уже успокаиваясь.

Ну что за дела! Алексей Алексеевич, какого хрена ты распустил дворню?

Дальнейшее общение с Фросей не заладилось. Та хоть мне и не перечила, но сидела за столом молча, глаз не поднимала. Запугал, получается, девчонку. А ведь ей всего шестнадцать, ребёнок ещё, можно сказать. Младшая она в семье, мамка больше не рожает — по местным меркам она старуха. А ведь матери всего сорок, а начала рожать с четырнадцати. Такие нынче времена.

Злой и неудовлетворенный ложусь спать.

Утром просыпаюсь и сразу понимаю — мне объявлена война. На столе завтрак: блины, пшёнка и кисель. И всё! Никаких тебе мясных изысков, рыбы или пирогов — Матрёна явно решила показать своё недовольство.

— Барин, Фрося и Тимоха ждут тебя, — входит в комнату какая-то молодуха.

Блин, а как её зовут? Вылетело из головы. Девка неказистая, постоянно на подхвате у Матрёны бегает. Спросить сейчас? Да ладно, дождусь, пока кто-нибудь её кликнет, тогда и узнаю.

— Зови сначала Фросю, — даю указания я.

На улице раннее утро, солнце ещё не добралось до своего

зенита, но уже сейчас можно сказать — день будет жарким.

В гостиную вплывает павой девушка. Пудра, румяна, вся фигня и… фингал под левым глазом.

— Кто бил? — удивленно спрашиваю я.

— Батя разуму поучил, — вздыхает девица. — Прости, Алексей Алексеевич, дуру. Не ведала я по малолетству своему, чего мужчине надобно.

— Прощаю, — смутившись, торопливо говорю я. — Вон вишь картоху в мешке?

— Это ж чертово яблоко! — восклицает девица.

— Во-о-от! Берешь, отрезаешь ножиком ростки и сажаешь их в землю.

После того как я объяснил девке все премудрости посадки картофеля, та ушла на огород вкалывать. Зову Тимоху. Морда у него помятая. Бухал вчера?

— Болеешь? — без сочувствия спрашиваю я. — Похмелить?

— Да я уже того…, — машет рукой Адам-Тимоха.

— Чё там у тебя дома? — интересуюсь я.

— Ой, да все хорошо. Жена вокруг меня летала бабочкой, хоть и брюхатая. Оно и понятно — столько добра в дом приволок. Дети сытые — пирогов твоих объелись. Спасибо, барин, — с явной издёвкой отвечает он, поклонившись мне в пояс.

Но мне сейчас не до его подколок. Я настроен решительно.

— Короче, Ара, бери бумагу, перья и за работу! Каждый дом обойди. Нужно знать, какой скот в каждом дворе, сколько птицы и какой, состав семьи, в чём нуждаются, чем занимаются. Сегодня деревню обходишь, а завтра по хуторам пойдёшь. Денег у меня мало, но чтобы с голоду подыхали мои пейзане — не хочу этого.

— А денег мне дашь? — спрашивает ушлый попаданец. — На овец?

— Дам рублей сорок, — киваю я.

Тимоха уходит, а я решаю обойти дом, посмотреть, что у меня там в комнатах имеется. Окромя моей, в барском крыле есть ещё три комнаты: отца, матери и для гостей. Начал с гостевой. Вижу две аккуратно заправленные кровати, зеркало в полный рост, скромный комод. В комоде нашлось немного вещей: свечи, маленький молитвенник, два стакана и ножик. В нижнем ящике — бельё. И всё! Ничего интересного.

Перехожу в мамину комнату. Здесь чуть больше роскоши: кровать с балдахином, тяжёлые шторы, два стола, комод — близнец гостевого. На резном столике стоит фигурка ангелочка, рядом письменный набор (вот где ещё чернила есть!), салфетки, скорее всего, маминой работы, и два маленьких портретика: батин и мой. На нем я, как настоящий ангелочек!

Открываю комод и аж подпрыгиваю от неожиданности!

Глава 7

Сначала я подумал, что в комоде лежит фаллоимитатор — уж больно форма была подходящая. Но, приглядевшись, понял, что это моржовый клык. Хотя, честно говоря, и для непотребных целей сгодился бы. Внутри комода — тряпки, одежда, полотенца и прочая мелочёвка. Вот серебряный крестик — непонятно чей, ведь хоронят-то нынче с ним. Ещё нашёл что-то с кружевами, но брать побрезговал. В глубине ящика попались мамины записи. Почерк у неё красивый, округлый, но чертовски сложный для понимания. «Казённый сбор — два рубля с души», — только и смог разобрать. Это я должен платить, или мне? Наверное, я. Лежит и список двухгодичной давности, по которому вижу, что душ было сто семь, а сейчас — семьдесят девять. Надо бы Тимоху дождаться, разобраться.