Нищий барин
Шрифт:
— Вы бы, барин, побереглись, — посоветовал трудолюбивый Мирон, в данный момент, таскающий из колодца в баню воду.
— Баньку затеял? Молодец! — похвалил я.
— Так это… завтра ж Елисей Пантелимоныч приедет, наш сосед, да и купец Зернов к утру пожалует. Неужто не помните?
— Помнил, но забыл. Купец — это хорошо! Нужен он мне.
— Так может и не приехать Карп Петрович, он ведь в отпуске ещё. Болезнь души! Правда малая, а большая у него зимой была уже в этом году. А Карп аккурат две недели пьет, а больше по указу ампиратора и нельзя в малый отпуск, — вконец запутал меня
Плюнув на палево, я уточнил у крепостного, что купцам разрешалось брать отпуск во время запоя. По существовавшему уставу купеческой гильдии, подписанному Александром Первым в 1807 году, всякий купец имел право на ежегодный отдых по «болезни души». Так поэтично именовался запой. Разрешалась «малая» (длительностью 2 недели) и «большая» (сроком на месяц) «болезни души».
Подивившись вывертам собственного сознания, я поймал себя на мысли: а что мне, собственно, здесь нужно для жизни? Что оставить, а от чего можно и избавиться? Решил я, например, табак и все его принадлежности пустить с молотка. Не мой это товар, да и привычка дурная. А пистолет? Да что мне с ним делать?! В кого тут стрелять? Ружьишко ведь есть — уже успел заприметить его на стене. Пусть лучше оно и останется — вещь надёжная.
А вот что купить — вопрос философский. Полдня ломал голову и осторожно расспрашивал кого только можно, чтобы не показаться совсем уж «не в курсе». И вот до чего докопался: картошку мы, оказывается, тут не выращиваем! Ну, это совсем не дело. Уже ведь июнь на дворе, но картошку посадить ещё можно успеть, в наших краях под Костромой она вызреть успеет. Остальные овощи в изобилии росли в огородах: репа, горох, чеснок, капуста, огурцы с помидорами, свекла да лук, редька, тыква… Даже зелени всякой хватало.
Остаток дня я провел, разбираясь со списками своих крепостных, ведь местное письмо читалось с трудом. Впрочем, читаю и понимаю его я все лучше и лучше.
Утром проснулся почти свежий, если можно так сказать. Ночью духота, конечно, докучала, но вроде выспался. Да и планы уже начали вырисовываться — чувствую, что впереди много забот, да и раздумий немало.
Глава 4
Встаю, потягиваюсь и делаю небольшую зарядку. Потом утренний туалет, стакан молока (я его люблю, оказывается) ну и кусок пирога с молодым щавелем, или «щавей», как сказала Матрена. У нас в Костромской губернии все так говорят.
— Матрена, а где у нас чернила?
Всё утро я тренировал почерк, и, надо сказать, мышечная память работала и тут.
— Никак всё извели? Это что же вы пишете-то? — изумилась моя домоправительница.
— Стихи пишу, — недовольный лишними вопросами буркнул я.
— Есть чернила, как не быть, но немного. А потом — или покупать, или ждать, пока орешки нарастут.
— Какие орешки? — изумился я.
Оказывается, чернила тут варят из дубовых орешков. Хотя, орешками это не назовёшь — внутри живёт гусеница. Вот после её жизнедеятельности и остаются те самые «орешки», из которых потом чернила делают. К этому делу ещё железные опилки добавляют, что-то кислое (до конца не понял, что именно), да вроде смолу сливы — камедь. Её-то я как раз на участке у родителей видел: маленькие красные шарики
Чудная штука, конечно, но одно ясно: запасов этих орешков на зиму сделать надо побольше. Чернила мне тут понадобятся!
Настроение тратить последние чернила пропало, и я пошёл прогуляться по деревне. Немногочисленные крепостные с любопытством разглядывали меня, а я их. Выглядели они голодранцами: невесть из какой мешковины сшитая одежда, босые и неопрятные. Их дворы тоже вызывали жалость — покосившиеся заборы, вросшие в землю дома. Но у всех имелись большие участки земли под огород.
Дошёл до конца деревушки. Чего хожу, спрашивается? От нечего делать пересчитал все дворы, коих оказалось тридцать две штуки. К церкви пока не иду, но издалека видно — работа там кипит вовсю.
— Барин, не извольте гневаться, мне бы дров в лесу набрать, — раздался вдруг голос, прервав мои размышления.
Оглядываюсь — передо мной стоит девица, тощая до невозможности, вся в обносках, но с такими голубыми глазами, что я невольно поплыл. Черты лица у неё были как у мадонн на старинных иконах — правильные, красивые, не для этой жизни, казалось.
— Гм… А ты кто, напомни, красавица, — протянул я, разглядывая свою крепостную, невольно любуясь.
— Не упомните? Дочка я Никандра, нашего пастуха. Евфросиньей кличут, — ответила она звонким голоском.
— Дозволяю, — барственно киваю ей, разглядывая девушку внимательнее. — А ты чем занята? По хозяйству, наверное, хлопочешь?
— Скажете тоже, — кокетливо стрельнула глазами Евфросинья, заметив мой пристальный взгляд. — Какое у нас хозяйство, барин? Корова есть, правда, тем и спасаемся. Да и ту батюшка пасёт в вашем стаде. А так… стираю, на огороде копаюсь, кушать готовлю. Семья у нас большая — десять человек, а душ-то всего шесть. Вот и крутимся как можем.
— Есть у меня для тебя работа — собираюсь я у себя на огороде картошку посадить, вижу, никто не садит её здесь, — говорю я.
— Это на барщину или за плату? — мгновенно сориентировалась девушка. Сообразительная оказалась.
— Дочка, с кем ты там говоришь? — прервал нас голос немолодой женщины, вышедшей на крыльцо. — Ох, простите, барин.
— Ничего. Ваша дочь попросила позволения набрать дров в лесу. Я дал согласие и предложил ей поработать на моём огороде.
— Добродетель вы наш, не дадите пропасть. Не то, что ваш батюшка…, — ляпнула глупость тётка и тут же заткнулась.
Махнув рукой, показывая, что не сержусь, и приказав завтра с утра быть Евфросинье у меня в усадьбе, я направился к строению, которого прежде избегал. К церкви. Постройка её уже подходила к концу. Пяток мастеров, нанятых на деньги дядюшки, отделывали внутренние помещения церкви, а всё остальное уже было готово. Хотя главный колокол ещё не вешали, и он, блестя начищенным боком, пускал зайчика мне в лицо.
— Исповедаться пришли? — пробасил поп, здоровенный мужик лет тридцати пяти навскидку.