Ночная духота
Шрифт:
Да, я действительно ничего не делала, просто ждала дня «Икс», а с родителями отмалчивалась, говоря, что я иду вперёд, только медленно. Лишь Хаски не донимал меня, просто прижимался своим тёплым боком, даря поддержку. Он знал о приглашении и покорился решению новой хозяйки. Я вновь стояла перед закрытой дверью, не зная, что меня ждёт внутри питерской квартиры, но решила непременно её открыть.
Наконец я нашла в себе силы отобрать лучшие рисунки, отдать их в переплёт и отослать в качестве рождественского подарка на парижский адрес графа дю Сенга. Да, я отсылала их именно графу, потому что узнать Антона Павловича мне не довелось. Кто знает, я могла ведь оказаться не такой уж плохой ученицей. В любом случае не будет иметь значения, от чьей руки сгорят рисунки.
— Наконец-то, — сказал отец, приняв переплетённый
Я не стала его разубеждать. Его мнение сейчас не имело никакого значения. Я ждала приговора от графа, но не получила ни письма, ни звонка. И ещё я надеялась на какую-нибудь весточку от Лорана, но пришлось свыкнуться с мыслью, что наши пути разошлись окончательно. Когда-то я мечтала об этом, так отчего теперь жалею? Быть может, подсознательно я ждала третьего знака? Однако его всё не было.
В феврале я сообщила родителям, что завтра уезжаю без каких-либо сборов. Пуховик с сапогами я купила по дороге из консульства, а больше, кроме двух паспортов и документов на собаку, мне не нужно было ничего.
— Ты едешь к нему, — сказала мама твёрдо, не назвав имени.
Пусть её слова не прозвучали вопросом, я всё равно кивнула. Зачем врать? В Питере мне не нужно было ничего, кроме Антона Павловича Сенгелова. Он пожелал меня видеть. Вот и всё. Разве могла я ослушаться? Нет, не могла. И не хотела.
— Ты говорила, что не желаешь тратить на него время.
Я не смотрела матери в глаза, потому что не могла признаться, что говорила ей о вымышленном персонаже, а этот был реальным. Даже слишком реальным. Он выжидал три месяца, прежде чем вновь приблизиться ко мне. Для чего нужно было заставлять меня верить в его безразличие? Что значило это фальшивое прощание? Да и не было прощания. Он будто вышел из комнаты на три месяца и сейчас вот-вот вернётся. Или наоборот, это я провела три месяца на пороге его комнаты и теперь готова войти. Он не позвонил, потому что его приглашение не нуждалось в лишних словах. Или же он боялся моего отказа? Только возможен ли был отказ?!
Я ждала его приглашения, потому и не стремилась искать работу. Потому мне и не давались рисунки, что мысленно я ненавидела героев, которые встали между мной и Антоном Павловичем. Я сожгла оставшиеся листы и надеялась, что в Париже уже давно сгорела моя графическая новелла.
Я не сообщила графу о дате прилёта, хотя и хотела послать письмо, потому нашла квартиру пустой. Не было даже записки. Откуда ей было быть?! Сомневаюсь, что граф побывал здесь лично, потому что его аромат не мог выветриться бесследно. У самой квартиры был какой-то непродажный вид, будто хозяину неожиданно сделали заманчивое предложение, и тот не посмел отказаться. Обои пастельного цвета с выпуклым растительным орнаментом, покрашенные деревянные рамы — старые, но плотные, в которые не задувал февральский ветер, и светлый наборный паркет. Одна комната осталась полностью пустой, а в другой оказалась лишь новая кровать, шкаф в углу, стол у окна и кресло — одно. Впрочем, граф предпочитал сидеть на полу… Однако его комнатой как раз могла оказаться пустая, о которой просто не успели ещё позаботиться, а нам с Хаски особых удобств не требовалось.
Я не оставила родителям координат, и, сколько бы те не просили связаться с родственниками, я проигнорировала просьбу. Мне не нужны были люди. Я ждала вампира. Неделю. Две. Он не появлялся и не звонил, но волнения пока не закрались мне в душу.
Я ещё не успела прочувствовать Петербург за свои короткие пробежки с собакой. Февральский снег временами был слишком ярким и слепил, тогда я старалась не выходить днём, чтобы не привлекать внимания солнцезащитными очками. Но март окончательно укрыл город грязным ковром, подарив моим глазам облегчение. Я пыталась не перестраиваться на новый часовой пояс, предпочитая ночную темноту, хотя стала замечать, что глаза слезятся не так сильно, что давало надежду на выздоровление.
Миновал месяц. Ни звонка, ни визита. Стало немного не по себе, но я не послала письма в Париж. Я боялась быть навязчивой. Антон Павлович прислал приглашение. Значит, собирался приехать и сделает это, когда тому будут способствовать обстоятельства. Я повторяла себе это ежесекундно, даже гуляя по набережной с собакой. И вот однажды мы добрели с Хаски аж до здания Кунсткамеры, где меня осенила мысль отправиться сюда при свете дня и расспросить про Антона
На следующий день я прямиком пошла в отдел северо-американских индейцев, и добрый дядечка с огромными усами достаточно долго рылся в картотеке, пока действительно не отыскал нужную мне фамилию. К ней прилагались номера коллекций, о содержании которых можно было только гадать. Пришлось написать прошение на доступ к фондам. В дирекции мне обещали подписать его в ближайшие дни. Через день позвонила секретарша, чтобы сообщить координаты приставленного ко мне сотрудника.
Ничего интересного под этими номерами не оказалось — гарпуны, бусы, каменные толкушки — всё, что господин Сенгелов находил интересного на Аляске. Меня больше интересовали его рисунки — в основном акварели и карандаш. Глядя на них, у меня чаще билось сердце, будто передо мной из недр российского этнографического музея легло подтверждение существования моего Антона Павловича, чьё промедление порой заставляло усомниться в реальности приглашения. Я приходила в музей ровно неделю, пока карта памяти моего телефона полностью не заполнилась фотографиями рисунков господина Сенгелова. В заявлении на доступ к фондам я написала, что веду сбор информации в личных целях для написания художественного произведения. Правдивы были два слова: личные цели. Я уже нарисовала один роман. Облекать в слова другой у меня не было сил. Мне хотелось просто обнять того, кого я ждала уже столько бессонных ночей.
Март подходил к концу, и на руках у меня уже была ксерокопия из архива, подтверждающая смерть Павла Васильевича Сенгелова. Отыскать в Пскове информацию о матери Антона Павловича я не сумела, как и следов завещания, которое, наверное, было уничтожено тёткой. Зачем я вела поиски, я не знала… Могил уже не существовало, да и не нужны они были Антону Павловичу. Это я продолжала убеждать себя в реальности его существования. Второй месяц от него не было вестей. Второй месяц я жила одна.
Легко было отыскать в социальных сетях бывших одноклассников, только я не искала с ними встреч. Порой я оставляла Хаски дома и проводила вечера в кафе, читая Сент-Экзюпери и Чехова. Наверное, из-за моего невзрачного вида со мной не спешили знакомиться, чему, впрочем, я была несказанно рада. Живя в большом городе, привыкаешь к неожиданным встречам, но сейчас я не удивлялась тому, что до сих пор не увидела ни одного знакомого лица — я изменилась, подстриглась, и никто не ожидал меня встретить. За десять лет меня все забыли. Я никогда не создавала себе профилей в российских социальных сетях. Я даже не общалась с одноклассницами, которых когда-то считала лучшими подругами. Я была одна. И я ждала Антона Павловича.
Чтобы убить время, я стала почти каждый вечер ходить в театр, и вот однажды на Итальянской улице столкнулась с женщиной, но прежде, чем извиниться, взглянула ей в лицо, и мы сразу узнали друг друга.
— Даша!
— Катя!
Бывшая одноклассница была гидом, работала с франкофонами. До сих пор не замужем. С неудачным опытом французской невесты. Но всё ещё с улыбкой, за которой пряталась серая безысходность. Я тоже улыбалась и молчала о своих проблемах и своих планах. Слово за слово мы вновь стали подругами. Только я никогда не приглашала её к себе домой, вернее в квартиру господина Сенгелова, потому что ждала его появления каждый вечер. Однажды Даша предложила мне переводить романы.
— Крохи, — смущённо говорила она, — но раз деньги тебе не важны.
В её голосе чувствовалась зависть, которую Даша всеми силами своей доброй души пыталась скрыть, а я всякий раз чувствовала неловкость, покупая в театр два билета. Платить за свой кофе она мне не позволяла. Мы старались не говорить о личном. Мужчины были запретной темой после того, как она сказала, что я теперь хорошая партия — всякий кобель побежит за синим паспортом. Мы обсуждали спектакли, и потому я старалась встречаться с ней только перед театром, чтобы не выдавливать из себя речи на уместные среди одиноких баб темы. С каждым днём я замыкалась в своей скорлупе всё больше и больше, вновь вставила в уши наушники — правда ныне с песнями «Зоопарка» — и скрежетала зубами, отсылая маме текстовые сообщения о том, что у меня всё прекрасно. Вскоре распустились тюльпаны, укрыв город кровавым ковром, а мне казалось, что это размножили моё несчастное сердце, которое, кажется, растоптали.