Ночная духота
Шрифт:
Хотелось бы поверить словам индейца, но отчего-то приходилось склоняться к правоте графа, что я жива лишь его усилиями. Все десять дней он с головой макал меня в болото моей беспомощности, и я, несмотря на свои глупые протесты, покорно бултыхалась в нём, не пытаясь выплыть. Он бросил меня, чтобы я научилась плавать? Или же потому что утратил ко мне всякий интерес?
— Катенька…
Я никогда не забуду его голос, он будет бить в мои барабанные перепонки в тишине бессонных ночей. Навечно. Я не забуду его. Забыть его невозможно. Даже если я о нём ничего не знаю. Но я ведь знаю, я знаю больше, чем мне следовало знать, и эти знания приклеили его образ к моей душе, как тень к телу. Навсегда. На любой свой шаг я стану оглядываться, будто
Он отравил меня. Он отобрал подаренную Габриэлем свободу. Он сломал меня, как дудку. Орёл, белый орёл — таким в моих мыслях был Габриэль, а орёл символизирует для американцев свободу. Антон Павлович переломил брошенную мне Габриэлем соломинку. Только зачем? Антон, Антонио, Антуан всё ещё находился рядом в огромном здании аэропорта и прекрасно знал мои мысли, но не отвечал. Я не могла их не думать, они крутились в голове заезженной пластинкой. Быть может, это он включал проигрыватель раз за разом, всё глубже вколачивая гвозди в гроб моей жизни, хороня меня живую, не оставляя возможности выбраться из могилы. Не верь ему, так учил меня Клиф, но я его не слышала. Я не могла слышать. Я уже принадлежала господину Сенгелову безвозвратно. Я не могла ему сопротивляться, я была покорна его желаниям, как бедная Мария-Круз.
Я зарегистрировалась на рейс, сдала собаку, прошла контроль и уселась за стол с огромным гамбургером, решив заставить себя почувствовать голод. Я заполняла пустой желудок, но вкуса у пищи не было, она даже не вызвала во мне отвращения. Наверное, я не желала заедать вкус приготовленного графом омлета. Сумею ли я когда-нибудь начать есть чужую еду? Смогу ли я почувствовать вкус маминого борща? Губы непроизвольно сложились в презрительную усмешку графа дю Сенга. Я закрыла глаза и стала отсчитывать в обратном порядке: десять, девять, восемь в надежде запустить свою новую жизнь. И на слове «пуск» я вновь взглянула на мир. В глазах рябило даже через солнцезащитные очки, в которых в стеклянном здании я выглядела жутко глупо — благо в Америке на тебя не обернутся, даже будь ты с помойным ведром на голове.
Меня немного отпустило, когда я проверила время и поняла, что самолёт в Париж уже вылетел. Быть может, я смогу дышать ровнее. Я совершенно не нервничала перед встречей с родителями. Это из-за выработанного за годы жизни в Америке правила не являться к кому-то без предупреждения, я всё теребила телефон, но так и не позвонила. Хотела кинуть текстовое сообщение, но вместо этого лишь заполнила на сайте Гэпа корзину, заказав на родительский адрес пару футболок и штанов, и заодно футболки для близнецов. Осталось снять машину.
Я пробуду с родителями не меньше месяца, пока решу, что делать дальше. Если не найду работу, отправлюсь путешествовать. Пусть и на машине, потому что теперь у меня была собака, что ограничивало свободу передвижений. Собаку граф отобрать не смог. Не смог? Он мыл её, и ему ничего не стоило отравить бедного пса. Моё сердце бешено колотилось весь полёт. Табличка в пункте выдачи дословно гласила «получение живых животных», и я молилась получить своего нового друга живым, и аж разревелась, прижавшись к его шерсти.
Время было раннее. Накрапывал дождик. У меня было время заполнить багажник машины собачьей едой, сладостями для семьи и одеждой на завтрашний день. Первым делом я купила ветровку и зонтик. Я не соскучилась по Сиэтлу. Совершенно. Но я была здесь. Граф сослал меня сюда. Быть может, таким образом он хотел засунуть меня под противный питерский дождь?
Я так и не спросила, посетил ли он когда-нибудь Петроград, Ленинград или уже Санкт-Петербург. Значит, мне не всё известно о господине Сенгелове. Так что можно было смело кусать ногти или всё же обновить в салоне маникюр. Теперь мы с Хаски были готовы предстать перед мамой. Я по памяти
— Катя?
Даже с дурацкой стрижкой, в тёмных очках и с собакой мать признала меня. Насколько она была мне рада, я понять не смогла, потому как сама не получила от объятий никакой радости. Мои плечи всё ещё ждали прощальных объятий графа. Да, даже перед лицом матери я думала об Антоне Павловиче. Отступившее наваждение наступало по всем фронтам с прежней силой, но я заставила себя выдать горькие слёзы разлуки с вампиром за радость от воссоединения с семьёй. Родители поспешили в это поверить. Братья полностью меня забыли, но быстро научились любить вновь, получив в подарок футболки и машинки. Через две недели, в начале сентября, мы отправились семьёй в сафари. Я оказалась зажатой между двумя их креслами, и всю дорогу пятилетки без умолку рассказывали мне всякую всячину, жутко смешивая два языка. Им не делали замечаний, а мне вновь сказали:
— Говори с ними, пожалуйста, по-русски.
Теперь мне это было даже в радость, это на мгновение приближало меня к господину Сенгелову. Собаку тоже приняли на «ура» — кожаные диваны всё равно были истыканы ручками и загажены грязными ботинками, так что, по сравнению с моими братьями, Хаски являл собой образчик чистоплотности, потому я спокойно пустила его к себе в постель. В доме было три комнаты: родительская спальня, комната близнецов и отцовский кабинет, от которого он хотел отказаться в мою пользу, но я сказала, что предпочитаю небольшую вторую гостиную, служившую складом детских игрушек. Я сгребала их в угол и превращала комнату в ночную мастерскую. Мне не нужен был свет. От него мне было лишь плохо, но, к счастью, днём я могла отшучиваться калифорнийской привычкой никогда не снимать солнцезащитных очков. Впрочем, я предпочитала не видеть день. Мама хмурилась, но молчала по поводу моего странного режима. Ночами я рисовала без света, к половине шестого ехала в спорт-клуб на утреннюю йогу, по возвращению выгуливала пса, варила братьям кашу и к восьми отвозила в школу. Потом было время моего сна, до трёх часов дня. Вечерами я развозила братьев по кружкам, возвращались мы к ужину и наступало время вечерней сказки. Я читала им по-русски.
Я вообще стала читать только по-русски, загрузив на «Киндл» всю русскую классику, которую предлагал сайт «Амазон». То есть всю программу по литературе за десятый-одиннадцатый класс, которую я не изучала. Я не поражалась быстроте, с которой проглатывала произведения Толстого, Тургенева, Достоевского, Чехова, уткнувшись в экран в ожидании братьев. Я боялась, что если хоть одну секунду не буду занимать свой мозг, им завладеет Антон Павлович Сенгелов.
На третий день по приезду мать принесла мне большую посылку из Калифорнии. Это был мой портрет с букетом оранжевых калифорнийских маков, написанный на моём холсте моими акриловыми красками днём, когда я погрузилась в темноту своего последнего сна в доме Лорана. Граф успел попросить Софи отослать посылку на адрес моих родителей. Это не была крестьянка в сарафане. Это была я в майке, а вернее почти без неё, потому что кроме лица и маков ничего не было видно.
— Не похожа.
Я обернулась к маме. Я не хотела показывать ей картину, просто потерялась во времени, уткнувшись пальцами в бугорки засохшей краски, будто те могли хранить следы пальцев Антона Павловича.
— Он очень хороший художник, — сказала я просто, пытаясь прекратить разговор, но мать взяла в руки картину, поставила на журнальный столик, прислонив к лампе, и отошла на несколько шагов.
— Красиво, — заключила она. — Только не ты. У тебя взгляд другой. И потому не похоже. К тому же, со стрижкой ты выглядишь совершенно другой.